Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Ты про што это?

— Про табак..

— А-а…

— Про табак, про што же еще мне?

Мужики молча закурили.

— Далеко ли, Ефим? — неуверенно спросил Федор.

— Нет, недалече… А што?

— Да так…

— А у меня к тебе просьбишка имеется, Стрелков…

— Какая?

— Вот ты сейчас мимо кордона пойдешь, дак зайди в избу, дорогу ты знаешь в нее, там в пристрое лыжи деда Парфена стоят. Возьми их и занеси деду… В райцентре. А в следующий раз мы с тобой рассчитаемся… Мне сегодня дюже некогда… Не забудешь? — Последние слова Ефим говорил, чувствуя, как злость, проступившая в нем, медленно скопилась у горла.

— Сделаю… Чего там…

— Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда, да и жаль на тебя перед веселым делом припас переводить… Понял?

Ефим отбросил окурок, поправил на плече ружье и, не оглядываясь, зашагал к ближнему уже лесистому выступу, за которым и начинались перехватовские луга.

Постепенно он уменьшился в размерах до ружейной мушки, а Федор все смотрел и смотрел ему вслед.

Изба выстудилась, и Полина, закрывая за собой дверь, отметила это про себя как-то ненужно, машинально. Она села на лавку, прислонив голову к печи, закрыла глаза.

— Ну и што, што выстудилась?.. Все вокруг выстудилось… Не оттопишь… А Ефим спозарани ломал чурбаки… Зачем?..

Еще там, на крыльце, когда она в последнее мгновение опередила палец, уже давивший на спуск, и судорожно приподняла над тем, во что целилась, ствол, поняла — все… Слово «все» черканулось в сознании, пропало было, но тут же вернулось назад.

— Все… Што все-то? Все — это кордон, изба, конь, корова, охота, Гаденыш… Даже Ефим — это все… Но теперь все это — ничего… Все — закончилось… Все… А как жить без всего? Как?..

Полина открыла глаза и, не меняя положения головы, медленно повела взглядом по избе. Когда он дошел до простенка, в котором поблескивала старинным окладом икона, — вздрогнула. К ней пришло решение…

Полина быстро, но без суеты отыскала в при строе мешок, сдернула с полки панягу.

В другой раз как трудно было бы ей расстаться с привычными, пробывшими рядом с ней почти всю жизнь вещами, но сейчас все слетались в мешок незаметно. Полина постояла, подумав, что же она такое важное забыла, и, когда взгляд снова дошел до иконы, даже обрадовалась — икону… Она старательно обернула ее полотенцем и хорошо уложила в мешок — стала увязывать панягу.

На крыльце остановилась, опять задумалась, сбросила с плеч груз и направилась к стайке. Задала корове сено и коню тоже, сколола с половых плах уже отвердевшие лепехи и медленно-медленно возвратилась к крыльцу, подобрав по дороге затонувшую в снегу мелкашку. У крыльца же сразу всунула ноги в лыжные петли, оглянулась и, уже не видя ничего — в глазах заслоился мокрый туман, — короткими, судорожными рывками пошла к поскотине…

Крест, чуть скосясь на одну сторону, как бы остановил Полину своими широко раскинутыми руками. Полина сбросила лыжи, отворила дверку в оградке и, глубоко проваливаясь в снегу, подошла к нему вплотную. Опустилась на колени, обхватив руками черный заиндевевший стояк. Когда она встала и вышла из оградки, на снегу, под крестом, отпечатался глубокий след…

О наказе Ефима Федор вспомнил, когда уже достиг берегового, за кордоном, загривка. Кордон он обошел перед тем стороной, держась черной лесной кромки долины.

«Во-во, не забудь, Федька… А сейчас мне некогда…» — хрипловато проговорил в нем Ефимов голос, и Федор остановился, помедлил, мучительно решаясь, но все же повернул себя на избу. У крыльца он постарался взбодриться, даже покашлял, заранее давая о себе знать, и старательно потопал на ступеньках.

— Можно?

Никто не ответил. В избе накопилась холодная неуютная тишина. В углах оседали первые сумерки.

— Полина… Ивановна!.. Есть кто тут?

Опять никто не отозвался, и Федор почему-то на цыпочках прошагал в горницу.

— Што за черт? А-а, по ловушкам, наверное, отправилась… — подумал вслух Федор. — Ладно тогда… Покурим в одночасье…

Он закурил, стоя в горнице у окна. Машинально отметил на засеревшей вате между рамами дохлых мух.

— Оно, значит, и хорошо… што нет в избе никого… Хорошо это… Не то бы…

Федор неожиданно поймал себя на мысли, что в левом простенке чего-то не хватает. Не сразу сообразил — иконы…

— Куда она подевалась? Не Ефим ли уж с собой забрал?.. Странно…

Он докурил папиросу и вышел в пристрой. Отыскал лыжи, связал их сыромятным шнурком. Ни о чем думать ему больше не хотелось.

Ефим вышел на заранее облюбованный, прижавшийся к опушке стог. Долго ковырялся в смерзшейся соломе, углубляясь подальше. Гаденыша он примотал к березовому колу, торчащему из снега. Когда засидка оказалась готова, Ефим довольно высморкался, покурил, озирая густо засиневшую и заметно охолоделую округу, сообразил, что ночь будет кромешной, потому как надвигались от гольцов низкие облака, и сказал волку:

— Ну, вот и все, паря… Терь ждать будем, дремать… Я счас улезу в стог и примуруюсь, а ты карауль… Добросовестность проявляй. Мне здесь топтаться сейчас нельзя особо-то… Вся надёжа на тебя. Ты навроде подсадной кряквы будешь. Оно, конешно, для тебя обидно, но што уж поделаешь…

Ефим проверил — хорошо ли привязан Гаденыш, зарядил ружье и постепенно забросал за собой вход в засидку.

Вокруг было очень-очень тихо.

Когда Ефима стало не видно, Гаденыш осторожно, насколько хватило цепи, отошел и медленно, все время сильно нюхая воздух, вычертил вокруг кола дырявую тропку. Лег на снег и попытался освободить лапами шею. Ничего не вышло. Тогда он погрыз цепь, держа ее только на резцах. Сделалось больно. Гаденыш подумал и — резким прыжком перенес себя к колу. Внимательно обнюхал его, силясь чего-то сообразить… Вздрогнул, настигнутый голосом Ефима:

— Не выдумывай, не выдумывай, падла… Я тебя наскрозь вижу. Кол собираешься резать? Только попробуй…

Гаденыш сел и долго, пронзительно смотрел на стог. Потом отвернулся.

До Сонного ручья Полина пробежала, ни разу не передохнув и как бы не помня себя. А здесь, в месте слития ручья с рекой, силы кончились. Распадок сумрачно полз вверх, и она, углядев выбегающую из его горла свою же, сегодняшнюю лыжню, повернула и пошла по ней.

В зимовьюшке скоро снова стало тепло. Полина развязала панягу, освободила икону и поставила ее на столе. Темный лик Михаила-архангела глядел скорбно и внимательно. Умные глаза святого понимали все, хотя и казались отстраненными. Фитиль в керосинке потрескивал, подбрасывая огонь, и Полине вдруг учудилось, что святой мигает ей, мигает часто, как это делают люди, старающиеся удержать слезы…

Полина еще покрепилась, сколь было сил, но потом из губ ее просочился в тишину зимовья первый звук, и она, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, тонко заголосила, запела древнюю, легчающую душу бабью песню…

Весь день знобило деда Парфена, и с самого утра до этих потемок он не вставал с койки. Днем прибегала соседка, вытопила печь, подмела, а больше никого не было. Озноб — это Парфен чувствовал — происходил от тягости в груди. Если бы она прошла, эта тягость, стало бы хорошо, и Парфен охотно поддался бы бесконечной, укачивающей дреме, в которой нет-нет да и показывались знакомые картины, лица. Но боль в груди спугивала дремоту, а лежать бессонно становилось невыносимо.

«Неужели смертушка моя пришла? — думалось Парфену. — Неужели?»

Когда заслышались в сенках чьи-то шаги, Парфен обрадовался — живая душа.

— Есть хоть тут кто живой? — спросил с порога Федор.

— Есть, — слабо отозвался дед. — Есть…

В другой бы раз он точно представился, будто не слышал, но сейчас отозвался тут же, боясь, что прихожий уйдет и он опять останется один.

— Кто это?

— Я… Не признал, што ли, дед? Ты это почему без света?

— А-а, Федор… Заходи, заходи… Я вот лежу, хворь обуяла… Ты не знаешь, чего это вот здеся? — Парфен показал рукой на грудь.

Федор включил свет, подошел к кровати.

— Где? — и даже отшатнулся. Парфен напугал его безжизненностью взгляда, голубоватой бледностью.

— Тута…

— А-а… Тута, дедушко, много всего сразу. Душа тута… А што — болит?

— И не говори… Я вчерась малость выпил, и вот…

— Да… А я к тебе с делом, Ефима встретил на Перехвате, вот он меня и попросил лыжи тебе твои занесть, которые брал… Я их в пристрое поставил…

— Хорошо, хорошо… Как он, Ефим-то?

— Ничего…

Парфен сморгнул.

— Ты, может, выпить хочешь, Федор, дак доставай в подполе…

— Нет, спасибо… Слышь, Парфен, я, однако, врача к тебе сейчас позову. Плохо ты глядишься…

— Позови, позови, Федор… Тягость у меня вот здесь, где душа… Однако смертушка подскребается.