Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Вот это и есть волчья дробь-то, — сказал Ефим. — Ею, значит, мы и валим вашего брата на снег… А ты все притворяешься? Будто не видишь левым?

— Ты об чем это, Ефим?

— А об том, што зверь твой хитрый, падла. Видит у него глаз-то…

— Выдумаешь тоже… Тебя бы так об камень хрястнуть… Еле ведь очухался волчонок-то… Весь в крови был. Через соску кормила…

— Через соску, — поддразнивал ее Ефим. — Небось через ту, што Ваське принадлежала?

Полина вскинулась и через секунду всхлипнула.

— Правду говоришь… Через ту… Я-то, дура, только сейчас вспомнила…

— Потому и дура…

Ефим снова нагнулся и опять пустил по полу к Гаденышу картечину. Волк поджался и пропустил ее мимо.

— Не ндравится…

…До этой зимы Гаденыш прожил свою жизнь на кордоне довольно беспечно и почти ни разу не задумался над смыслом происходящего с ним. Время меняло вокруг окраску; дни чередовались с ночами; река отшумливала положенный срок и останавливалась, уводя за собой под белую пелену бессонные шорохи; ветер то теплел, то холодал, а Гаденыш, подчинившись воле размеренного кордонного бытия, изменялся лишь внешне: он стал к нынешним снеговеям сух, крепок, высок, красив. Внутренне же он как бы застыл, равнодушно воспринимая окружающую его жизнь. Полина аккуратно, не забывая, кормила его, и эта сытная каждодневная кормежка, пожалуй, и стала для волка каким-то странным выключателем: кровное, извечное, звериное попряталось где-то глубоко-глубоко и лишь однажды, когда он одолел в смертельной драке Урмана, проснулось в Гаденыше, вспыхнув диким и яростным светом. Но снова пошли одинаковые в своей сытости покойные дни. И тем не менее Гаденыш навсегда запомнил, как пахнет живая горячая кровь. Когда заскулил смертельно прокушенный клыками Урман и кровь его прямо ударила в пасть волку, обжигая не приученное еще к этому горло, Гаденыш, ослепленный ею, вдруг осознал себя невероятно счастливым. Он беззвучно смеялся тогда над уже недвижным телом собаки, гордо поглядывая по сторонам, и таким его увидела испуганно схватившаяся за карабин Полина. Гаденыш, не мигая, смотрел в черную точку ствола, и хотя неразвитый, вернее, заторможенный инстинкт подсказал ему: берегись! — в ту минуту ему было наплевать на ружье, он был победителем, а ощущение этого смывало нервными толчками подступающий страх.

Днем Гаденыш обычно отлеживался возле избы, чутко прислушиваясь к шумам, зато ночами кругами ходил возле кордона, пугая то лошадь, то корову. Их страх — а ведь он был совсем маленьким и слабым — научил его собственному бесстрашию. Его боялись большие, сильные животные, значит, он нес в себе что-то такое, что самого его оберегало от страха. Несколько раз Гаденыш подходил вплотную к лесу, там, за долиной, но заходить в него не решался и объяснить свою же нерешительность не мог. Позади был кордон, пахнущий теплом и едой, и Гаденыш, глядя на его сумеречные очертания и желтое окошко, неизменно возвращался назад.

Больше всего ему нравилось в летние многозвездные ночи ходить к реке. Река дополняла ежедневный рассказ о мире, в котором жил волк. Он спускался по изволоку вниз, долго принюхивался к лодкам, торчащим на берегу, потом уводил себя в тальники и там ложился на выглаженную водой и сухостью сплавную плаху, долго смотрел и слушал.

Речной туман перед первым светом удивительно походил по запаху на его шкуру, и это странное сходство как бы роднило реку с ним. Изредка в воде пошумливали рыбины, били по стеклянной теплоте хвостами, дробили звездные кружева, и до берега доходили круги от тех рыбьих мишеней. Неведомо кем разбуженные, птицы роняли на воду тусклые вскрики. Сторожкое эхо тут же подхватывало их и долго несло над всеобщим прекрасным беззвучием. Белое лунное веретено всю ночь наматывало на себя речную пряжу, а редкие пароходы, проносящиеся мимо Гаденыша, были непостижимы и грустны для него…

Возле реки Гаденыш приучился запоминать детали каждой такой ночи. Со временем они выстраивались в его голове в какую-то странную раскачивающуюся цепь, соединявшую все: и запахи первых ручьев, и шорохи пробивающихся к рассвету из-под последнего снега цветов сон-травы, лепет дождя по листве и картавую брань старой вороны, музыку с промелькнувшего световой тенью парохода и привкус нефти, настоявшейся возле берега, подводную суматоху рыб и щемливый отголосок чьего-то костерка.

Река учила Гаденыша ровной, неспешной раздумчивости, порождала неизъяснимое желание познать то, что делало живое существо счастливым. Наверное, это называлось у людей мечтой или надеждой, но волк, не зная об этом, все равно по-своему копил в себе это, не сознавая.

И — накопил… Прошлая ночь вынула из него разом все и на обрыве последней, невероятно бесконечной ноты унесла в пенную вымороженную высь его страстный призывный посыл… Только тогда, после этого, что-то тихо и внятно спросило Гаденыша — почему он здесь? Неужели люди смогут заменить ему то, что дала мать: логово, кровь — независимость?

Гаденыш слушал, как переговариваются между собой люди, и понимал, что между ними не все ладно. Сколько он видел всего людей за это время? Немного. Первого человека он запомнил лишь по рукам. Они схватили его жестко и больно. Они взмахнули им, как тряпкой, и оборвали свет… У Полины руки были совсем другие… От Полины и пахло-то совсем по-другому. Пахло от нее терпеливым добром, лаской… Потом этот — ночной вчерашний гость… И вот — Ефим… С первой секунды, когда он только-только подошел к нему и потянулся сапогом, Гаденыш сообразил, что имеет дело совсем не с таким человеком, какими были Полина и Федор. Гаденыш сразу почувствовал, что Ефим не боится его, и это, в свою очередь, озадачило его, слегка расстроив веру в собственное бесстрашие. К тому же Ефим первым из людей понял, что Гаденыш видит левым глазом, а это обезоруживало его. Потом он слышал их ночной с Полиной разговор, в котором неожиданно отыскалось место и для него. Ефим спрашивал у Полины: почему он, волк, ошивается среди людей? И сегодня утром он опять повторил то же самое:

— Почему?..

Подката второго серебристого кругляша, что послал через всю избу Ефим, Гаденыш не вынес и, нервно поджавшись, встал. Ему захотелось покинуть эту избу с тяжелым для него, гретым воздухом. Он подошел к двери, принюхался к щели, за которой стояла зима, и поскреб по приступку лапой.

— Не-е, брат, уж посиди, посиди, — заговорил Ефим. — Чего уж ты? Еще с полчасика, и ты мне нужон будешь… А потом, кто же так в гости ходит? Только зашел, и опять на мороз. Конешно, несет от тебя дюже погано, но мы народ ко всему привычный… К тому же и байка такая есть — с волками жить, по-волчьи выть. Вот бы мне по-твоему научиться разговаривать, а? Было бы здорово… Погоди, про нас еще в газетках пропишут… Мол, смотритель такой-то, Ефим Постников, с зарученным зверем очистил округу от лесных хулиганов… И так далее. На выставку нас представят… На Выденеха… Знаешь? Есть такая в городе Москве… Народу там, говорят, што мошки… Вот мы с тобой там и сядем под стеклянный такой горшок и будем сидеть… А вокруг бабенки — фьють, фьють… Глазами зырьк, зырьк… Можно, мол, пальчиком потрогать? А я — мол, оно, конешно, можно, только што же это будет, если кажный нас пальчиком-то? Шкура слезет, и с тебя, и с меня… Так што ты не спеши… Я счас вот патроны набью, и мы с тобой отправимся на Перехват, там и засидочку сделаем… А ты уж ночью постарайся… Попой, позови своих колченогих… И все, а после опять отдыхай… Чем не программа, а?

Полина выслушала Ефимову болтовню, набычилась и тихо спросила:

— Дак ты што, и взаправду волка хочешь на охоту взять?

— Взаправду… Хватит уже бездельничать. Пора мужиком делаться. Глядишь, какую волчиху и обгуляет… Я ему такое дело предоставляю… Как тебе с Федором… Мешать не буду… Дело оно житейское…

— Ну, што ты… Ефим… Разве можно? С волком на волков… Это же и впрямь предательство…

— Твое дело телячье… Натворила и стой. Не суйся! Што-то ты больно сегодня разговорилась. Уступчивой заделалась. Думаешь, простилось тебе все?.. Полежала рядышком, поплакалась, и все? Как же… Вот и живи по себе, а я сам по себе. Не мешай…

Полина набросила на плечи шубенку и вышла из избы. Гаденыш опять подошел к порогу и сильно заскребся передними лапами.

Федор в это время сидел в избе Кузьмы Ерастова, здешнего приемщика пушнины. Кузьма, худой и высокий, как кол, беспрестанно поправлял на высохшем переносье очки в железной оправе и говорил неожиданно тонким голосом:

— Зря вы сумлеваетесь, Федор Николаевич… Вот ведь все акты и плонбир можете осмотреть… Да неужели я стану такой махинацией заниматься… Какая мне корысть-то? Войдите в положение… Я пушнинку всю актирую, плонбирую, пакую и отправляю к вам в райцентр… Может, там у вас чего не так, а? Здесь подделки не может быть…