Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Ну, это ты брось… Тожа, надумал. Мы еще на охоту с тобой по весне сходим. Медведя обратаем…

Парфен беззубо осклабился:

— Да уж… Послушай, Федор…

— Чего?

— У меня к тебе просьба имеется…

— Говори, дедушко…

Парфен слабо кашлянул, перехватив грудь рукой.

— Это… Ты возьми-ка вон ту вилку, на подоконнике… разогни ее.

Федор, недоумевая, пожал плечами, но подошел к окну, отыскал вилку и вернулся к койке. Сел.

— Эта, што ли?

Парфен напряженно закивал.

— Ну и што, разогнуть, говоришь, ее?

— Ага, — сглотнул Парфен горловой комок.

Федор осторожно, но очень внимательно стрельнул на деда взглядом, силясь чего-то понять… Покрутил вилку в пальцах. Слегка попробовал гнуть и вдруг догадался…

Он напрягся понарошку, но саму вилку не трогал, только пальцы стиснул, отчего они побелели. Парфен смотрел на Федора, и в безжизненном его взгляде что-то начало поблескивать.

— Не могешь?!

— Не могу, дедушко… — нарочно вздохнул Федор. — Крепкая, зараза…

Парфен протянул руку к вилке, взял ее и неожиданно легко сел, глядя перед собой просветленно и радостно.

— То и оно!.. Крепкий мужик, значит, Ефимка Постников… Крепок… А я-то думал, што совсем заслаб… Нет — жив ишшо Парфен Макаров… Жив!

У Федора защемило — и сильно — слева. Он закурил… Помолчал, чувствуя, что сейчас расскажет Парфену все… И — заговорил…

— Это уж точно, сто человек скажут, што пьяный, — пойди опохмелись… — говорил Федор. — Как пьяный прожил я ноне… Без разума… Сколько подлячего натворил… Вот и с Ефимом поступил тогда… По злобе. И с Полиной… Кто же меня прощать будет? Кто? Ты думаешь, каюсь я? Нет. Сужу себя…

Парфен молчал.

— …а добра во мне больше. Чес слово! Больше. И Ефим ведь добрый мужик… И Полина. Все мы добрые. Почему же от добра нашего тогда стоко плохого вышло, а? Почему? Солим друг дружке. Радуемся… А ведь знаем, что гадючья та радость… Как мне быть-то? Как?..

— Жить, — коротко отозвался Парфен. — Жить… Раз понял все — живи. Токо перед тем ешшо разок проверься — понял ли? Не по ращету ли сообразил — вот, мол, поплачусь и все — за старое…

— Што ты, Парфен… Чья бы воля, перед всем миром стал на закорки… Веришь?

— Значит, жить будешь.

— Спасибо, старик… Спасибо тебе… — Федор приткнулся к его костистой впалой груди.

От нее пахло хлебом.

…Как умирает ночь и с чего начинается рассвет — кто знает?

Можно, конечно, готовить себя к той, точной секунде, к тому единственному мгновению, когда по всяким там не очень понятным законам наступает первое беззвучное рождение дня, но так вот, в жизни, все по-другому — и не бывает в самом первоначале резкой отделительной черты, перед которой обрывается одно и за которой возникает другое…

Ефим вздрогнул, и зябкая дрема слетела. Гаденыш, смутно угадывающийся на снегу, запел… Ефим заслышал, как колко пошли по спине холодные мурашки. Звук, поднятый над собой волком, вибрировал, то набирая, то как бы утрачивая крепость, и — пилил, пилил холодную высь. Ефим прислушался и в короткой паузе уловил ответный, не так уж далекий вой.

— Ах ты, мать честная, чуть не проспал обедню…

Черная даль перед ним разымчиво, еле заметно светлела. Зачиналось утро.

— Давай, давай, родимый, — зашептал Ефим.

Когда отозвалась ночь дальним чужим голосом, Гаденышу стало жарко. Он посунул морду в снег, студя язык, и снова поднял вверх голову. Проходящее облако чуть-чуть приоткрыло желтую яркую луну, бросившую в Гаденыша мертвым светом. Он напрягся и снова повел к небу бесконечный печальный звук. Смолк. Прислушался. Слева от гольца, из распадка, быстро пришел ответ. Гаденыш рванулся было, но цепь удержала его на месте. Волк заскреб задними лапами снег, потом сел и, уже не отрываясь от песни, начал рассказывать в ней про себя…

Чувствуя приближение стаи, Ефим высунулся из стога, дотянулся до цепи и снял ее с кола. Рывком подтянул к себе волка. Внутри себя он слушал холодящую веселость.

— Молодца, молодца, Гаденыш… Скоро начнем потеху… Идут твои, ей-богу, идут…

Ефим пристально вглядывался в сумрак и наконец углядел слева сперва неясно, затем все отчетливей и отчетливей прыгающие зеленые искорки.

Гаденыш захрипел, натягивая цепь, потом задом, задом начал прижиматься к стогу…

Гаденыш увидел волков. И ему стало почему-то страшно…

Ефим подождал еще маленько, потом пальцами разжал карабинчик цепи и пихнул в напружиненную спину волка. Гаденыш отскочил было, но тут же вернулся назад, к стогу.

«Сколько же их? — лихорадочно думал Ефим. — Вон огоньки, вон… добрая шайка…»

Волки обходили стог справа, и впереди бежал сильный широкогрудый самец. Он уже углядел Гаденыша и, презрительно ухмыльнувшись, приближался к нему, думая с ходу смять незнакомца.

Ефим допустил его метров на двадцать и вдруг неожиданно для самого себя выскочил из стога, приложился и послал первый заряд в широкогрудого. Мгновенно перевел ствол и еще раз нажал на спуск.

— А-а, падлы! — кричал Ефим, переламывая централку и пихая в стволы патроны. — А-а!

Гаденыш прижался к его ногам. Патрон, видно раздутый, не входил в ствол. Ефим озверел. Гильза подалась, но ненамного.

Ефим заскулил от ненависти, а волки, сбитые первыми выстрелами, теперь снова приближались к стогу, обходя Ефима справа. Он выхватил нож, подцепил за шляпку патрон, потащил его обратно, кусая губы и матерясь.

А Гаденыш видел обоими глазами, как слева, по кустарю, в спину Ефиму заходила длинная тощая волчица. За ней, след в след, шли еще два волка. Ветер шел от Гаденыша, и он никак не мог поймать нужный ему сейчас запах-ответ…

Ефим все еще ковырялся с ружьем. И когда наконец раздутая гильза выскочила, освободив чок, и Ефим сунул в него новый податливый патрон, захлопывая ружье, Гаденыш понял — сейчас будет конец. Волчица приблизилась на длину последних, самых способных для взятия чужой жизни шагов. Сейчас будет скачок… И только теперь дошел до сознания Гаденыша запах волчицы… Она прижалась на секунду к земле и — прыгнула… А навстречу ее прыжку поднял себя над землей Гаденыш…

Ефим почувствовал, как сжался у ноги Гаденыш. И машинально повел в его сторону стволом. Он увидел его прыжок, только не понял, навстречу чему. Злость, ослепительная и громкая, подняла стволы на уровень летящего волка и выбросила из них горячую, взвизгнувшую картечь…

Гаденыш умер мгновенно, так и не узнав, что убит…

Он летел, продолжая полет, потому что в каждую клеточку его тела навсегда вошла решимость последней, отчаянной воли.

Может быть, он предавал этим полетом Ефима и обретал свою свободу…

Может, спасал летящую навстречу смерти свою мать…

А может быть, его последний прыжок предназначался Ефиму, потому что — это Гаденыш знал — волчица ошибиться не могла…

Громыхнул еще выстрел, но его Гаденыш не слышал…

В черной шкуре горизонта обозначился светлый порез — проглянулась луна. Поперек луговины призрачно задрожал на снегах зыбкий серебряный мост…

Москва

Март — июнь 1968 г.

РОМАН СО СТРЕЛЬБОЙ

Иогану Никитину и Якову Железняку

посвящаю

Утро значилось только по часам. Минск вставал и шевелился в темноте. Октябрь ссыпал на него мелконький дождик, и змеиные головы уличных фонарей истекали бледноватым, тягучим ядом.

Я сошел с автобуса на автостанции возле тракторного завода. В мокром воздухе стоял крепкий, винный запах осени. Вокруг расслаивались плотные людские пыжи, которыми были натуго запрессованы подъезжающие машины; в нашем автобусе, пока мы докряхтели от спортлагеря «Стайки» до Минска, тоже — не то чтобы яблоку упасть, пуговке, простите, брючной, некуда было бы откатиться…

Примятый и праздный, я медленно шел по кругу станционного котлована, подыскивая нужные цифры того маршрута, что доставит меня в центр города, а оттуда, троллейбусом, я и попаду на аэровокзал.

Я не спешил, времени было достаточно, и в душе сохранялся утренний элегичный порядок, что возникает порой в чужих городах, из которых отъезжаешь, так и не успев познать их…

Только вчера я дослушал последние выстрелы — последнего в семьдесят втором году — Минского командного чемпионата страны по стрельбе и досмотрел на натуре финал своего замысла, что возник еще весной, в апреле, во Львове, куда меня вытолкнула из Москвы элегантная неотвязность одного журнального зава, которому я как-то неосторожно поведал — а разговор тогда случился сугубо мужской, про спорт, — что в свое время, двадцать лет назад, стрелял сам…