Читаем без скачивания Последний шанс - Сара Грандер Руиз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она снова засовывает телефон в карман пальто.
— Ты это слышал?
— Нет.
Мы идём в тишине, слушая музыку, но я не могу на ней сосредоточиться. Всё, о чем я могу сейчас думать, это её гитара, и как завтра утром я поеду за ней в Дублин. Когда песня заканчивается, Рэйн достает свой наушник, и я вдруг понимаю, что у неё голые руки.
— Где твои перчатки? — спрашиваю я.
— О, я не знаю. Я их потеряла, — говорит она. — Но это ничего, у меня тёплые карманы.
Я останавливаюсь посреди тротуара, и она тоже останавливается. Я беру её руки в свои и грею их между своих перчаток.
— Ну и что мне с тобой делать, ciaróg?
— Всё, что захочешь.
Я, смеясь, отпускаю её, после чего стягиваю перчатки и надеваю ей на руки.
— Но ты замерзнешь, — говорит она. — Я и так уже украла твой худи.
— Ты сказала, что я могу делать с тобой все, что захочу. Я хочу отдать тебе свои перчатки, и чтобы ты не жаловалась по этому поводу.
Она улыбается мне.
— Это всё, что ты хочешь со мной сделать?
— Это нелепый вопрос, — говорю я.
— Почему?
— Думаю, ты знаешь, почему.
Я обхватываю её рукой за плечи и прижимаю к себе.
Мы позволяем музыке заполнить тишину по пути к воде. Дойдя до места, мы облокачиваемся о перила и смотрим на чёрную воду перед собой.
Рэйн поворачивается ко мне, когда песня, которую мы слушаем, заканчивается. Она берёт мои руки и прижимает к своим щекам.
— Ты замёрз.
Она смотрит на мои руки, а затем дует на них горячим воздухом.
— Почему на твоих костяшках вытатуировано «Last Call»? — спрашивает она.
Она притягивает меня ближе и засовывает мои руки в карманы своего пальто, хотя у моего пальто тоже есть карманы. Но я не напоминаю ей об этом.
Я вздыхаю. Мы стоим так близко, что я не могу точно сказать, где заканчивается её облачко пара и начинается моё.
— Я набил эту татуировку сразу же после смерти папы, когда решил вернуться домой и начал управлять пабом. Я сделал это в шутку. Чтобы поднять настроение. Но это не очень-то сработало.
Рэйн какое-то время молчит.
— У тебя были с ним не очень хорошие отношения.
— Это ещё мягко сказано.
— Тебе не обязательно об этом рассказывать, — говорит она. — Мне не следовало напоминать.
Обычно, я не разговариваю об этом. Обычно я говорю: «Наши мнения не совпадали», и на этом всё. Но я хочу рассказать Рэйн. Я хочу, чтобы она знала. Хотя отчасти напуган тем, что когда она узнает, каким был мой отец, она начнёт задаваться вопросом о том, способен ли я совершить те ужасные вещи, о которых постоянно думаю. И есть ли у меня генетическая предрасположенность к подобному злу. И я не буду её винить, если так и случится. Я бы подумал о том же самом.
— Он был жестоким, — говорю я. — Дома.
Рэйн замирает.
— О.
— Он также был обворожительным и весёлым, особенно в пабе. Долгое время я задавался вопросом: что мы делали не так, и почему он вёл себя дома совсем иначе. Больше всего он ругался с Олли, но когда Олли уехал, лучше не стало.
— Олли поэтому уехал?
Я киваю.
— Когда он уехал учиться в кулинарную школу, он пытался убедить маму уехать вместе с ним, но она не смогла. Я не знал об этом до самой смерти папы. Я во всём равнялся на Олли, когда был ребёнком. А затем он уехал, и я больше ничего о нём не слышал. Я не знал… Я много лет думал, что он просто забыл обо мне, или что я сделал что-то не так.
Рэйн подходит ближе и кладёт голову мне на плечо. И это помогает мне продолжать рассказывать, потому что я не вижу выражения её лица, и мне не надо переживать о том, что там с моим лицом.
— После смерти папы, мы с мамой перебирали его вещи, и именно тогда я нашёл несколько вещей Олли. Я, должно быть, сказал что-то про него, я уже не помню, и тогда мама рассказала мне об этом. Я в течение пятнадцати лет был расстроен из-за Олли, и только потом понял, что был не прав. Я помню, как мама спросила меня, всё ли со мной в порядке, но я просто встал и ушёл. Я бездумно бродил по городу несколько часов подряд. Просто бродил.
— Сейчас вы, кажется, очень близки, — говорит Рэйн.
— Я понимаю, почему он уехал. Я знаю, что он не виноват. Но иногда я задаюсь вопросом… Я спрашиваю себя, развилось бы у меня ОКР, если бы он остался. Или оно не было бы таким серьёзным? Или мне бы диагностировали его раньше? Мама не любила водить нас по врачам. Она не хотела, чтобы кто-то знал…
Я ничего больше не говорю. Рэйн может сама заполнить пробелы.
Рэйн ничего не говорит, и я этому рад. Я не хочу слушать о том, как ей жаль, и как это грустно.
— Эти мельницы когда-нибудь перестают крутиться? — спрашивает она.
— Я не знаю, — говорю я. — Я никогда об этом не думал.
Она ничего не говорит. Я смотрю за тем, как вращаются мельницы, и думаю о том, как сильно я хочу, чтобы она осталась. Я хочу, чтобы она каждый день задавала мне случайные вопросы вроде этого. Я хочу думать о таких вещах, о которых никогда не задумывался до тех пор, пока она не спросила.
— Могу я услышать одну из твоих песен? — спрашиваю я.
Когда она не отвечает, я опускаю глаза и вижу, что она смотрит на меня с неуверенным выражением лица.
— Пожалуйста?
— У меня нет законченных песен. Только наброски.
— Это ничего.
Она смотрит на телефон у себя в руках.
— Они не очень хорошие.
— Давай, я сам решу, нравится мне или нет.
— Ты честно скажешь?
Когда она смотрит на меня, я не знаю, как трактовать выражение её лица. На нём всё ещё написано сомнение… но и нечто сродни предвкушению. Это та творческая, открытая часть её, которая всегда говорит, всегда чем-то делится, всегда отдаёт. Мне требуется всё моё самообладание, чтобы не поцеловать её.
— Я редко говорю то, чего не думаю, — отвечаю я ей.
Какое-то время она не
