Читаем без скачивания Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Соответственно с этим и все линии в архитектуре изменились. К чему эти завитки, эти постоянные орнаменты, эти сумасшедшие игривые линии, которые словно пляшут? Буржуа сам не плясал и не любил, чтобы другие плясали. Он не мчался в карете, а ходил пешком, вел хорошо бухгалтерию, говорил размеренно. Он считал, что и линии должны быть размеренными. Посмотрите на кресло Людовика XV: ножки у него гнутые, спинка круглая, на него и опереться неудобно, обито оно парчой — голубой или розовой. Кажется, что оно такое хрупкое, будто вот-вот сломается, и такое веселое, будто само готово каждую минуту танцевать гавот. А возьмите кресло стиля Людовика XVI. Оно совсем другое. Это то, что называется вольтеровским креслом, по имени крупного писателя конца царствования Людовика XV и начала царствования Людовика XVI. Все линии его спокойны. Этот стиль, как известно, Французская революция продолжила и развила.

Плеханов очень настаивает на том, что Французская революция сразу покончила с дворянским стилем рококо и сразу ввела свой стиль, взявши за образец Рим и Грецию. Но вот стиль Людовика XVI уже наполовину революционный стиль, а между тем так меблировались дворцы, и сама Мария-Антуанетта, австрийская принцесса, игривая и развратная королева, увлекалась этим стилем. К этому времени буржуазия начала оказывать такое давление, что казалось неудобным и неприличным вести прежний образ жизни. Умные дворяне стыдились прежнего стиля и его несерьезности — ведь времена настали серьезные. Все стало подтягиваться, вести линию на серьезность. Поэтому надо отметить, что первые признаки буржуазного стиля проявились уже при Людовике XVI. Менялось направление и в литературе.

Самым великим писателем этого переходного времени был Вольтер. Очень характерны дружеские связи Вольтера. Вольтер был в хороших отношениях со всеми руководителями французской монархии, со всеми представителями просвещенного абсолютизма в Европе. Он не только имел друзей среди аристократов Англии и был в личной дружбе с Фридрихом Великим, но был в переписке и с Екатериною II, и с Иосифом II австрийским, и с целым рядом мелких владельцев типа просвещенного абсолютизма.

Что такое этот просвещенный абсолютизм? Можно ли назвать просвещенным абсолютизмом режим Людовика XVI? Нет, нельзя, потому что Людовик XVI не был еще заинтересован в том, чтобы вести линию буржуазии полностью, да и сама буржуазия тогда еще не выявила всех основных черт своей линии. Людовик XVI вел главным образом линию короны. Но к середине XVIII века мы уже наблюдаем всюду, по всей Европе, значительный рост буржуазии. Отсталые страны, как Россия или в меньшей степени Германия, где торговый капитал далеко еще не развился до таких пределов, как в Англии и во Франции, вынуждены усиленно развивать торговый капитал, чтобы не отстать от конкурирующих стран. И уже Петр I лихорадочно заботится о насаждении у нас торгового капитала, потому что он понимает, что если отстанешь в этом отношении, то будешь бит. Капитализм есть существенная сторона вооружения народа. А почему вообще «народ» так хочет вооружаться? Откуда это стремление к созданию больших держав с выходами к морю? Что заставляет всех государей думать об этом «выходе к морю»? Они хорошо понимали, что надо ввозить золото, а не вывозить его. Создается меркантильная система и крепнет ее влияние. Государство осознает себя как торговую компанию, в которой дворяне получают жирную мзду от того, что эта торговая компания зарабатывает, но доминирующим лицом является все-таки торговец. Правда, дворянские монархи века просвещения, от Петра Великого до Фридриха Великого, представляли собою людей, которые не признавали себя слугами буржуазии, — скорее они считали себя первыми среди дворян, и действительно, огромное, доминирующее влияние в политических вопросах оказывали на них дворяне; но у них был верный инстинкт, они не могли не понять, что для охранения интересов дворянства нужно развернуть торговлю, а раз так — надо вести соответственную политику, надо, чтобы была какая-то минимальная интеллигенция, чтобы развивалась грамотность, чтобы иностранцы заезжали к ним и чтобы свои ездили за границу. Так было во всех странах. И все крупные представители так называемого просвещенного абсолютизма, которые носят название «великих», представляют собою монархов, вынужденных вести широкую и рациональную политику, осуществлять идеи, продиктованные уступкой торговому капиталу, и вести соответственную внешнюю политику.

Вольтер был представителем именно той солидной, изысканной, принятой при дворе буржуазии, которая могла оказывать соответственное воздействие на коронованных особ. Коронованные особы потому и любили Вольтера, что он был невенчанный король буржуазии и притом не только французской, но всеевропейской.

Этот некоронованный король буржуазии желал союза с монархией, так как он не видел иного исхода. Ему казалось, что именно просвещенная монархия, которая слушается его, Вольтера, и подобных ему людей, — это наилучшее орудие правильного прогресса. Он был сатанински умный человек и не мог не видеть слабости «величеств», не мог над ними не подтрунивать, иногда так, что коронованные особы сердито косились на него, но он подтрунивал над личностями, а не над самой монархией. Монархия представлялась ему естественной рациональной формой. Никаких республиканских идей у Вольтера нет. С политической точки зрения он представляется почти опорой монархии. И вольтерьянцами делались поэтому, вплоть до нашей дикой России, самые настоящие помещики, не находя в этом ничего зазорного.

С другой стороны, Вольтер представляет собою необыкновенно прогрессивную силу. Дворяне держатся за ветхозаветные устои, за то, что принято, а торговый капитал, тогдашние верхи буржуазии прежде всего говорили: долой все, что держится на земле только потому, что оно старо. Священники были особенно ненавистны тогдашней передовой буржуазии как гонители просвещения и враги науки, последовательные защитники старых традиций. Буржуа думали: все нужно знать и нужно строить жизнь, руководясь разумом. Очень характерно, что Вольтер в своей «Всемирной истории» утверждает, что всемирная история представляет собою хаос. Он не находит там никакой закономерности. Когда — говорит он — читаешь историю, то удивляешься, что за сумасшедшие все люди. Как редко среди них находятся сколько-нибудь умные головы! Это царство дураков, и вся история — дурацкая история. Только в последнее время мы начинаем набираться ума. И единственная надежда — это выросшая теперь наука. Он опирался на развивавшуюся физику, на Ньютона, Лейбница, на первоначальные открытия в химии — это было время, когда буржуазная наука, в особенности в Англии, мощно двинулась вперед. Теперь — говорит Вольтер — начинается развитие науки, теперь ученый торговец, промышленник, деловой человек, писатель возьмет в свои руки жизнь и просветит умы, а когда умы просветятся, человечество преодолеет судьбу.

Маркс и Энгельс говорят тоже, что мы перейдем из царства необходимости в царство свободы6, но почему? Потому, что когда общество социалистически организуется, оно не будет больше игралищем стихии. Вольтер полагает, что это произойдет в силу просвещения. Раз будем просвещенными, то и организуемся как следует. Но он говорил об организации не коммунистической, конечно, и даже не демократической. Он считал, что организация будет заключаться в том, что огромное большинство будет по-прежнему работать на других, но о нем будут заботиться, как хороший хозяин заботится о скоте, если наверху будет сидеть рачительный, умный буржуа, который поведет рационально, хорошо хозяйство. Тогда человечество будет упорядоченным, не будет лить кровь, как воду, не будет тратиться на бога и его служителей — трата совершенно излишняя. А король будет занимать естественное место — он судья, он глава администрации, которая вносит порядок. Вот как он представлял себе этот грядущий упорядоченный строй. Самое правое крыло французских конституционалистов во время всей революции было отчасти под влиянием Вольтера. Но Вольтер объявил страстный и гениальный поход против предрассудков. Будучи монархическим конституционалистом и сторонником рационального капитализма, он хотел совершенно добить все остатки феодализма и средневековья. В этом его — чисто буржуазная — революционность.

Вольтер обладал необыкновенным талантом. Исходя из той классической формы, которую развернули буржуазные писатели во время своего придворного служения, он эту форму не то что довел до совершенства, — это было сделано до него, — но сделал ее еще более ясной. Поскольку ему надо было обращаться к широкой аудитории, он эту изящную форму, этот замечательный французский язык, который по изысканной своей конструкции стоит выше всех языков мира, сделал популярным, блестящим, подкупающим. Мысли Вольтера не особенно глубоки, но всегда чрезвычайно сильно, блестяще выражены в форме острот, остроумных рассказов, сильно действующих драм. Он не пренебрегал никаким родом искусства, — писал исторические, политико-экономические и философские трактаты, юмористические и трагические рассказы, большие трагедии, поэмы, мелкие стихотворения и при этом тысячи писем, которые были также замечательно остры. Около ста томов сочинений, включая письма, оставил он после себя. Дожил он до преклонного возраста — за восемьдесят лет, начал писать рано и поэтому охватил почти целый век, в который был буквально царем интеллигенции. Буржуазия на него молилась. И не только буржуазия. К нему тянулись и те дворяне, которые считали необходимым создать капитализм, сторонники просвещенного абсолютизма, вплоть до коронованных особ, которые за счастье и за честь считали получить от Вольтера письмо и ответить ему, гордились тем, что имели какое-то отношение к Вольтеру, ибо все считали его представителем того разума, солнце которого восходит над землею. Всем казалось при этом, что потрясений это никаких не вызовет, что произойдет только освобождение от предрассудков старых времен, от смешной монархии, которая держится за средневековые предрассудки, что установится союз просвещенных помещиков и просвещенных капиталистов, которые будут управляться просвещенным монархом. А учителем жизни будет, конечно, этот раззолоченный интеллигент, награжденный орденами, интеллигент, который в собственной карете приезжает к королю, чтобы дать ему добрый совет и вместе с тем позабавить его всякими остротами.