Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Но ты иногда можешь что-нибудь и объяснить, — ответила она.

— Объясняй не объясняй, лучше не станет.

— Как знаешь.

— Я все время думаю об отце. Вдруг он умрет, пока я буду здесь, — сказал я.

Мирья положила на подоконник раскрытую книгу корешком вверх и пересела ко мне на кровать.

— Ну вот что, друг любезный, ответь мне, кто все это затеял? — спросила она, теперь по-настоящему рассердившись, и тут я испугался.

— Наверное, я.

— Именно ты, и никто больше. Ты мог бы остаться дома и меня тоже оставить в покое, а для того чтобы снова выслушивать от тебя всякий бред, я нашла бы место и поближе.

— Это правда. Ты, конечно, права, извини, — выдавил я с трудом.

— Дело не в извинениях. Я и сама не понимаю, зачем мне все это нужно. Я с тобой мучаюсь вот уже десять лет, и за эти годы ничего не изменилось: ты, как всегда, верен себе, а мне остается только покорно все сносить, — сказала она.

— Не знаю, — сказал я и повернулся на бок, спиной к ней.

В двери болтался ключ на большой медной цепочке, слышно было, как по коридору, разговаривая, прошли двое, мужчина и.женщина, и спустились по лестнице. Мирья больно ткнула меня кулаком в бок, я откинулся назад и посмотрел на нее.

— Надеюсь, что теперь мы окончательно все выяснили, — сказала она.

— Да что выяснять. Просто мне стало тошно от всех этих мыслей о доме и о том, что меня там ждет, — сказал я.

— Врешь.

— Я никогда не вру.

— А сейчас ты соврал.

— Может быть, — согласился я.

— Ты разозлился из-за того мужчины в ресторане, с него все и началось; ты просто низкий завистник, ты завидуешь всем моим знакомым, — сказала Мирья.

— Смеешься, — сказал я.

— Даже и не думаю.

— До твоих знакомых мне нет никакого дела, ни малейшего.

— Ты это серьезно?

— Серьезно, можешь не сомневаться, — заверил я.

— Ну, тогда я отказываюсь что-либо понимать.

— Ладно, не переживай. Все уже прошло, — сказал я.

— Самое умное, что я могу сделать, — это сложить вещи и вернуться домой, — сказала Мирья.

— Совсем это не будет умно.

— Это будет единственный умный поступок за долгое время, — сказала она, но было видно, что она больше не сердится; я притянул ее к себе, она уткнулась головой мне в подмышку, а я, подсунув себе под голову сбитые комом подушки, гладил ее затылок, волосы, плечо.

— Конечно, тебе от этого не легче, но ведь все скоро кончится, — сказал я.

— Ничего, я когда-нибудь учиню над тобой расправу, ты у меня еще попляшешь, — предупредила она.

— Тогда тебе всю жизнь придется продолжать эту порочную связь, — сказал я.

— И буду продолжать.

— Ну и хорошо.

— Ничего, ничего, друг любезный, ты еще попляшешь, — повторила она.

— Страдания облагораживают человека, — сказал я.

VI

В понедельник с утра шел мокрый снег пополам с дождем, снег таял на тротуарах. Было холодно, и ветер нес вдоль улиц косые струи дождя, летевшие почти горизонтально над землей, и закручивался вихрем на углах.

Но к середине дня дождь прекратился, выглянуло солнце, и сразу потеплело. Мы спустились по набережной вниз к Музею современного искусства; поднимаясь по ступенькам между статуями, мы увидели старика, катавшегося позади музея на роликах, который в это время остановился, осваивая поворот, кинул вперед мягкий мячик и покатил следом за ним на негнущихся ногах. Мы смотрели на него и на людей вокруг, которые смеялись над ним. Старик был плохо одет, и ролики у него были старые и развинченные; он снова развернулся у края площадки и ударил по мячику, послав его в другой конец, где стояла деревянная кегля, в которую он целился. Он повторял это несколько раз, иногда попадая, потом катился за мячом, выписывая круги и восьмерки, и даже умудрился сделать какое-то подобие ласточки. Это Мирья сфотографировала, и, ободренный, старик решил продемонстрировать другие оригинальные номера; все у него выходило тяжело и неуклюже, и он был немного жалок.

Потом мы ходили по музею и смотрели картины, которые я любил, старые и давно знакомые; некоторые из них были убраны куда-то, и это было, конечно, досадно, но потом часть картин нашлась — их просто перевесили: увидеть их снова после испытанного только что разочарования было приятно, и я стоял перед ними особенно долго. Я сравнивал их со своими работами и с другими, известными мне. Когда я вижу просто хорошую картину, мне снова начинает хотеться писать по-настоящему, но истинно прекрасные полотна вызывают у меня иные чувства. Когда я стою перед ними, я чувствую, что все уже сказано и написано и пытаться продолжать бессмысленно; правда, это ощущение длится недолго, достаточно отойти от картины, чтобы оно прошло. Такое уж свойство у памяти.

Потом я повел Мирью вниз, в мастерскую Бранкуши [31]; стоя у загородки, мы осмотрели одну комнату, где стоял его лежак, и другую, где были выставлены скульптуры, собраны рабочие инструменты, предметы домашнего обихода, там же были его фотографии, на которых он похож на гнома; Бранкуши сам много занимался фотографией и делал снимки своих работ в различных ракурсах; хотя сразу было ясно, что в скульптуре он стремился выразить то же, что и я в живописи, именно эти фотографии обнаруживали ложность избранного им пути; если вообще это возможно выразить, то, очевидно, каким-то иным способом.

В мастерской Бранкуши было тихо и по-весеннему тепло; в самой дальней комнате, куда едва ли кто мог забрести, я, все же оглянувшись на всякий случай, поцеловал Мирью. Мы целовались, и ее лицо было на одном уровне с моим; я прижимал ее к себе и думал о том, что мне необходимо узнать всю правду, потому что без этого я не смогу решить, как мне жить дальше; мне нужно наконец понять, зачем я ей, лжет ли она или все — только плод моего больного воображения.

— Нам было бы хорошо вместе, — сказал я.

— Было бы, если бы ты не был трусом, — ответила Мирья.

— Разве я трус?

— Ревнивый трус.

— Кем-кем, а ревнивым я никогда не был.

—