Читаем без скачивания Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы с вами — не то делаем — мы с чем-то — жестко обходимся.
_____
«Трамплин для стихов» — тот, живой, спящий, щемящий Вы?
…И еще: голос, странная, завораживающая певучесть интонации, голос не совсем проснувшегося, еще — спящего, — в котором и озноб рассвета и остаток ночного сна. (То самое двусмысленное «дрогнете вы»[574], — впрочем, всё равно: говорить я их не буду, печатать — тоже нет, а Вы теперь — знаете.)
И еще: — зябкость, нежелание гулять, добровольный затвор с рукописью, — что-то монашеское и мальчишеское — и щемяще-беззащитное — и очень стойкое…
Я не хотела Вам всего этого говорить, я думала — Вы сами поймете, и говорю Вам это почти насильно — от непосильного чувства, что я того спящего — чем-то обидела, ибо: если я — достоверно (хотя и мимо-вольно) Вами обижена, то может быть и Вы — моим призраком, тем нечеловеком, который не я. Я или не я — но обида — была, и она носит мое имя, и я за нее ответственна, и звучит она из Ваших уст — приблизительно — та́к: — «Ты меня не знаешь{210} и по моему поводу „галлюцинируешь“ („как визионера дивинация“…[575]), а я — живой человек, может быть хуже, чем твой, но живой, а каждый живой заслуживает внимания. Твоя любовь — обида, ибо она меня минует и почему-то все-таки заимствует мои черты и входит в мою дверь».
Та́к ведь?
Ну, вот.
(И вот — откуда-то — строки:
В царство хвойное, мховое,
Мехово́е, пухово́е…
Это еще тот мех и пух во мне не успокоились[576])
Но нужно кончать
Итак —
Еще одна такая беседа (которая есть — противустояние) и я не смогу, потому что не могу жить на подозрении — в чем бы то ни было.
Попробуйте быть ко мне проще — и добрее — и доверчивее.
Бросим споры. Бросим меня. Говорите о себе.
Нам с вами дан краткий срок (о, я и без Вас скучала, весь мой правый бок не существовал, и весь белый дом со всеми белыми березами не существовал, и неужели Вы, странный человек, не почувствовали, как я Вам обрадовалась?)
Но довольно о «радостях». Может быть у Вас — свои беды, есть беда еще целый человек — Вы: вне меня, до меня, и после меня, — идите ко мне с ним. (Господи, какое счастье когда это делается само, и как страшно об этом просить! Но Вы меня — вынуждаете.)
Обнимаю Вас за плечо, коричневое
М.
Голицыно, 11-го января 1940 г.
Впервые — Песнь жизни. С. 415–421 (публ. Н.И. Лубянниковой). СС-7. С. 675–677. Печ. по СС-7.
4-40. Е.Б. Тагеру
Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда[577]
Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (нестены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за́ руку! поведу по лабиринту книжки[578]: моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.
Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.
С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — Ва́м).
Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.
Спасибо Вам за первую радость — здесь[579], первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно Ва́м вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверями, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами и почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазками — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность вещи — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!
Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею[580]. И души Аида, только тогда говорившие, когда о́тпили жертвенной крови[581]. Всё это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…
Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю та́к, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: ее, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не-жизнь.
Та́к, может быть, следует толковать слово Ахилла[582]. — Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире животных, чем царем в царстве теней.
Но всё это: и Ахиллы и Аиды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уж не́куда будет — со всеми Ахиллами и Аидами и Антеями, что руки, в которые всё шло — шла — вся — отняты.
(У меня чувство, что мы с вами — и не начинали!)
_____
Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.
Спасибо за всё.
Обнимаю Вас, родной.
М.
Впервые — Таллинн. Таллинн. 1986. № 2. С. 99–100 (публ. Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина). СС-7. С. 677–678. Печ. по СС-7.
5-40. Е.Б. Тагеру
<23 или 24 января 1940 г.>
Приходите непременно по адресу Мерзляковский пер<еулок>, д<ом> 16, кв<артира> 27 (предпосл<едний> эт<аж>, дверь направо, звонить 1 раз)
26-го к 9½ ч<асам> веч<ера>, буду Вас ждать, не опаздывайте.
Пойдем в кафе
