Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Карпов и Дашенька засмеялись…

Недалеко от леса остановились.

— Здесь я с вами распрощаюсь, — сказал Карпов. — Во-он дымок паровозный. Там железная дорога. Я ведь иду по железной дороге. Отмечаюсь на станциях. А тут сделал небольшой крюк, в селе на берегу Оби внучка живет… Рад, что повстречался с вами. Унесу я с собой и Ягодку, — он зачерпнул из нее жесткой ладонью, попил, — и Дашеньку со скворцами, — поцеловал ее в нагретую солнцем макушку, — и ваши Петушки! Счастливо добраться до них. — Карпов улыбнулся. — Ну, я пошел во Владивосток.

И, по-птичьи легкий, скорый на ногу, пошагал через хлебное поле, а Вьюков и Дашенька смотрели ему вслед.

Он уже отошел далеко, а они все смотрели. Вдали по плавному склону, среди зелени березняков, желтело хлебное поле и чернела прямоугольной заплатой зябь. Карпов оглянулся, поднял руку и неожиданно зычно, по-разбойничьи гаркнул:

— О-го-го-го!

«О-го-го-го!» — прокатилось удалое эхо.

«Вот это бухгалтер! — подумал восхищенно Вьюков. — До свиданья, говорит, я пошел во Владивосток! А туда десять тысяч километров! Это же какой-то… альбатрос!»

Они часто купались в Ягодке, собирали в березняках клубнику.

Наткнулись на вагончик. Возле него были устроены железные стойла, мычало большое стадо. Шумел электромотор. Доярки загоняли буренок в стойла, надевали на соски резиновые доильные стаканы.

Дашенька приседала на корточки, изумленно смотрела, как эти стаканы мягко сжимались и, словно пальцы доярок, выдаивали молоко. Вместе с ней приседал на корточки и Вьюков и тоже удивлялся человеческой выдумке.

Вышли на луг, здесь трактор таскал косилки, они срезали траву. Трактор остановился, косари спрыгнули с сидений, побежали, повалились на землю. Раздался отчаянный визг. Один из косарей поднял за уши серенького зайчишку. Малыш, убегая от зубьев косилки, запутался в траве.

Косари посмотрели на него, посмеялись и подарили Дашеньке. Папа держал его за брюшко и за уши, а он вырывался и верещал во все горло.

— Какой он славный! — кричала Дашенька. — Отпустим, папа. Он еще маленький.

И они отпустили его в березняке.

Много чудес они высмотрели в этот день. Видели, как скворец бегал по широкой плоской спине барана, теребил на ней клювом заскорузлые шерстяные кочки.

Дашенька заметила, как на поляне лягушка лакомилась клубникой: поднималась на задних лапах, выкусывала бочок у ягоды.

— Ты подумай! — удивился отец.

Они открыли, что на землянике роса алая, а на голубике — голубая.

Потом набрели на большое поле, заросшее подсолнухами. Когда вышли из подсолнухов, на них набежал теплый дождь…

Потянулся косматый лес.

Смеркалось, когда наткнулись на новый сруб среди величавых кедров. На нем уже была крыша. Темнели проемы для окон и двери.

— Наверное, для лесника строят, — сказал Вьюков.

Заглянули внутрь сруба, увидели землю и укрепленные балки для пола. Вдоль стен тянулись мостки, на них стоял таз с мохом. Им конопатили щели между бревнами. На земле валялись золотистые щепки, пахнущие смолой. Эти занозистые щепки оказались тяжелыми, липкими: в них, наверное, было больше смолы, чем древесины, она исчертила их янтарными полосками.

— Вот здесь и заночуем, — весело сказал Вьюков.

Щепки черно дымили и пылали, как факелы, обливаясь растопленной смолой. Костер освещал нижние ветви кедра. На них виднелись большие шишки. Вьюков швырнул сучок, и одна хлопнулась в траву.

Коричнево-сизоватая шишка, грузная, точно гирька, вся была обмазана смолой. После нее ладошка Дашеньки потемнела, пальцы склеились, от них запахло таежным.

— Еще зеленая. — Дашенька вздохнула. Зарево плясало на ближних стволах, на срубе с черными провалами вместо окон и двери.

— Построят, вставят рамы, стекла, повалит из трубы дымок, и заживут люди, — сказал Вьюков. И задумался. О чем? О себе? О Дашеньке? Об открывшейся ему жизни? Жизнь! Да он ее и не касался. Он годы не вылезал из-за кулис!

Лес окостенел. Ни звука. Теплынь, как на печке. Дашенька сидела в сказке. Сруб для нее уже был избушкой на курьих ножках, лес — жилищем лешего.

— Пойдем, пойдем, — прошептала Дашенька и потянула отца за руку. И столько таинственного было в ее голосе, что Вьюков тоже шел, замирая от шороха, от хруста сучка.

Они скользили все дальше и дальше между кедрами.

— Я еще мальчишкой был — шептал он, — и однажды меня с дружком застала в лесу такая же ночь. Нам будто глаза завязали. Налево пойдем — стена кустов, направо — путаница ветвей, прямо двинемся — стволы как частокол. Падали несколько раз, исцарапались, колени ободрали. Пришлось нам сесть и ждать рассвета. А осень была, дул ледяной ветер. Спичек у нас не было. Думали, окоченеем. А потом, чуть посветлело, видим: Петушки рядом.

Дашенька тихонько засмеялась. А Вьюкову так стало славно, что он удивился: «Я чувствую себя счастливым! С чего бы это?» Еловая лапа, как щетка, прошлась по его лицу. Ударился плечом о ствол, запнулся о пенек.

Дашенька шлепнулась на какой-то сушняк. Он звонко затрещал. Потом залезли в такую чашу, что запутались в невидимых ветвях. Дашенька повалилась и повисла на них, как в гамаке. Зашуршал какой-то зверек.

— Папа! Ты где? — в радостном ужасе прошептала Дашенька.

— Здесь, — как леший, прохрипел Вьюков.

— Ой, да ну тебя, страшно!

Они взялись за руки и, оберегая глаза, на ощупь выбрались из кустарника, побежали. И обоим казалось, что кто-то беззвучно мчится за ними, сопит сзади, вот-вот схватит.

Выскочили на поляну, к срубу в огненных пятнах.

И правда, как избушка на курьих ножках, — громко проговорил Вьюков.

— Вот здорово! — Дашенька шумно дышала от бега и от пережитого страха. — А дед-скороход сейчас где-то идет и идет в свой Владивосток.

— Он сейчас где-нибудь храпит, — откликнулся Вьюков, и ему вдруг захотелось тоже идти и идти. Пусть бы не кончалась дорога в Петушки.

— А в лесу, в темноте, кто-то шевелится, дышит, — проговорила Дашенька.

— Но-о!

— Вот честное слово! Я своими ушами видела… ой, слышала!

Вьюков засмеялся, по тут же оборвал смех.

— Никогда мы с тобой море не видели, — вырвалось у него грустно.

— Ну так пойдем! Мимо Петушков прямо к морю пойдем. Пешком. Как дед-скороход!

Котелок с кашей над костром пыхтел точно паровозик, выбрасывая клубочки пара…

Неплохо устроились они в срубе на скрипучих мостках. Дашенька забралась в спальный мешок, а Вьюков набросал рядом мху, веток, вместо подушки приспособил рюкзак, накрылся плащом. Они лежали как в вагоне на верхней полке. Снизу пахло щепками, новыми бревнами, таежной землей.

— Папа, ты с мамой поссорился? — спросила Дашенька.

— Нет-нет, — торопливо ответил он.

Их лица были рядом, и Вьюков чувствовал на щеке ее теплое дыхание.

— А почему она кричала: «Жрите меня с костями»? — Дашенька спрашивала серьезно, с недоумением.

Вьюков молчал. Внезапно зашумел редкий, но крупный дождик. Большие капли звучно защелкали по тесовой крыше и тут же затихли: тучка унеслась.

«Сколько можно обманывать? Ну, месяц, ну, три. Все равно рано или поздно придется сказать, — в смятении думал Вьюков. — Лучше уж сразу…»

— Видишь ли, Дашенька, — осторожно начал он, — мама… Она больше с нами… — И не нашел в себе силы нанести удар ребенку. — Она поехала далеко-далеко. Ее послали… в Москву. Учиться. Она будет учиться. А я не пускал ее. Вот она и сердилась. Поняла? Я не пускал ее. А она в Москву…

— Зачем же она поехала? — Дашенька вздохнула и вдруг жалобно протянула: — Я к маме хочу!

— Мы с тобой будем жить. И с бабушкой, — как можно веселее заговорил Вьюков. — Мы с тобой заживем на славу.

— Я к маме хочу! — Дашенька заплакала.

— Что ты, глупышка! — Вьюков сел, свесив ноги с подмостков. — Я буду работать в Петушках. Заведующим клубом. А ты будешь учиться. И нам будет весело. Поняла?

— Я к маме хочу! — Дашенька плакала долго, неутешно, томимая неясной тоской и тревогой. И даже заснув, она все всхлипывала и сильно вздрагивала.

А Вьюков задыхался от жалости к ней, от ненависти к жене, от безвыходности положения. Из души исчезло все хорошее, что дали ему дорога в Петушки, Дашенька и человек, ушедший во Владивосток.

Вьюков уже не думал о себе, ему было плевать на себя, он думал только о Дашеньке.

Чтобы вызвать еще больше отвращения к жене, он стал вспоминать все ее поступки. Она вечно блажила, выкидывала нелепость за нелепостью. Все у нее было не как у людей.

Одно время увлеклась парашютным спортом. Стала ходить в аэроклуб, прыгала с вышки. Но когда дело дошло до самолета, он, Вьюков, приложил все усилия, чтобы она бросила эту затею. «Какая тебе польза от этих прыжков? К чему они? — наседал он на Люсю. — Что за удовольствие рисковать жизнью? Разбиться хочешь? Забыла о ребенке?»