Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

И только она развязалась с прыжками, как сразу же выкинула новый номер: начала учиться… верховой езде! И как это могло прийти ей в голову? Пропадала на ипподроме. Пропахла конским потом. «Ты с ума сошла! — точил он ее. — Да разве это женское дело? Что здесь интересного? Голову свернуть хочешь?» И снова он, почти за уши, оттащил ее от этой блажи.

Так он вспоминал одну несуразность жены за другой, чтобы доказать себе, что она была «без царя в голове». Но странно — сейчас ему эти затеи не показались вздором.

Он представил себя в самолете под вольными облаками, увидел из окошечка глубь, а на дне ее леса, озера. И вот Люся, бледнея, перебарывает страх и кидается в эту бездну. В ветре, в сиянии солнца парит она между небом и землей, под белым куполом. Все ее существо потрясено только что пережитым. Риск, опасность, страх — все позади. Она ликует. Ведь этот первый прыжок для нее подвиг.

Вьюков постарался мысленно пережить то, что могла пережить Люся. И ему понравилась эта вспышка обжигающих чувств.

А скачки?! Стремительный полет коня, шальные глаза Люси, жаркий румянец, шумное дыхание, азарт, ловкость, сила!

И опять то, что прежде считал блажью, увиделось совсем по-другому. Что это с ним стряслось?

Ее многое манило. Однажды она сказала:

— Вот так умрешь и не повидаешь Мексику, Аляску, Африку! Неужели не повидаем? Жить на земле и не увидеть свою землю! Где же справедливость? Почему я должна только читать об Амазонке, а не могу поплавать по ней?

— Вздор! — сказал он тогда. А разве это вздор? Ну почему он не может увидеть Амазонку? Почему? Он — человек! Он — житель планеты!

И тут, в тишине лесной ночи, произошло уже совсем необъяснимое: он увидел в плохом свете не Люсю, а себя.

Вьюков сидел на мостках ошеломленный. А когда понял, что он любит эту новую, открытую им сейчас Люсю, испугался. Он готов был скакать с ней на горячем скакуне, прыгать с самолета, идти пешком до Владивостока.

Вьюков и не заметил, что в проемах окна уже посветлело…

Путь Ягодки через луга обозначался узкой виляющей полоской кустов и деревьев, камышей и высокой травы.

Снова все утро шли ее берегом. Вьюков наблюдал за дочерью. Она еще сильнее льнула к нему, словно боялась потерять его. Ему даже казалось, что она смотрит взрослее, серьезнее. А он все думал и думал о Люсе.

Однажды он зашел к ней в кассу.

— Ты помнишь у Цвейга описание рук в игорном доме? — спросила она.

Вьюков не читал Цвейга. Он вообще редко читал. Но все-таки неопределенно пробормотал:

— Ну как же, помню…

— Понаблюдай, — и она кивнула на окошечко, в которое просовывались за билетами руки.

Ну и что же? Руки как руки. Но она стала тихонько «объяснять» их.

Вот просунулась в окошечко рука, большая, словно грабли, в мозолях и трещинах, оплетенная набухшими венами. Ногти от ударов расплющенные, черные. С трудом взяла она с тарелочки билетик.

— Это работяга, — сказала Люся. — Люблю таким продавать билеты. Лучшие места им отдаю.

Протолкнулась тощая желтая рука. Она злилась, чуть дрожала, раздраженно комкала деньги. Пальцы обкуренные, ногти обгрызены. Большой палец нажал указательный, и он щелкнул, точно сломалась лучинка. Рука сцапала билет и выдернулась из окошечка, будто схватила горячий уголь в печке.

Люся, беззвучно смеясь, посмотрела на Вьюкова.

— Тебе ясненько, что это за тип?

А тут в окошечко уже шмыгнула другая рука. На кисти ее чернел ремешок. Она жирная, розовая, с пузатыми пальцами. На среднем — кольцо, мизинец кокетливо отставлен, на нем длинный, острый ноготь. Рука уверенно, самодовольно забрала в щепотку два билета, сдачу и, смеясь всеми ямками, упорхнула.

— У-у, какой мелкий жулик и крупный подлец, — восхищенно шепнула Люся.

Спокойно появилась женская рука. Она была узкая, с длинными, точеными пальцами, с золотым квадратиком часов на запястье. Холеная, прекрасная, небрежно уронила хрустящую десятку. В кассе свежо запахло духами.

— Такую руку целуют. Наверное, она в маленьком кулачке держит большого генерала! — одобрительно заметила Люся…

Сейчас, вспоминая эту сцену, Вьюков подумал, что такой зоркий, наблюдательный человек должен быть умным. И еще Люся представилась ему удивительной фантазеркой.

Да разве можно было такую запирать в скворечнике кассы?

Они вышли к станции. До Петушков от нее было близко.

Перед вокзальчиком толпились люди. Дашенька и Вьюков напились у стеклянного киоска шипящей газированной воды. Она была такой сладкой и холодной, с розовой пеной, так сыпала в лицо невидимыми брызгами, что Дашенька выпила два стакана.

Двинулись дальше.

Здесь, должно быть, недавно пробежал дождь. Ветви кропили в одну сторону, по ветру, золотые капли. Деревья, высыхая, дымились; словно затлели от солнечных угольков.

— Дашенька! Вот и наши Петушки! — закричал Вьюков и, схватив ее на руки, понес через бурлящую речушку, продрался сквозь черемуховые кусты. И вот оно — родное место! Огороды, избы, а над ними двухэтажная белая школа. На гребне ее крыши пенечками торчали голуби.

— Вот же Петушки! — снова крикнул Вьюков и поднял Дашеньку выше себя.

— К маме хочу, — раздался сверху голос, полный взрослой тоски.

Вьюков долго стоял молча, прижимая к груди Дашеньку, а потом повернулся и пошел обратно. Ягодка бурлила у его ног.

— Куда ты? — спросила Дашенька.

— На поезд. Домой, — ответил Вьюков. — Домой, домой.

Дашенька схватилась руками за его щеки, заглянула в глаза, проверяя, не шутит ли он.

— Прощайте, Петушки! — сказал Вьюков.

— Прощай, Ягодка! — крикнула ликующая Дашенька…

Не уходите!

Все осталось позади. Свердловск, отпуск, хлебосольные родственники — все-все позади.

Поезд мчал Чибисова к дому. В полях пуржило. Но ему не казались мертвыми и скучными эти снежные поля. При виде их сердце его томилось в каких-то ожиданиях. Должно быть, оно провидело в холодной пустыне будущую весну с разливом света, цветов и трав.

В. купе с ним была только Галина Семеновна; она сразу же назвалась, едва он разделся и положил чемодан на верхнюю полку. Домовитая, уютная, она вязала дочке ярко-васильковый свитер. Дверь в купе Галина Семеновна открыла: все-таки неудобно закрываться вдвоем с незнакомым мужчиной…

Мелькнула ель с загнутыми вверх концами ветвей, похожая на пагоду. Возле нее — колодец под двускатной крышей, на ворот намотана цепь с ведром. Боже мой, все так же, как и у него; у Чибисова, в лесном краю.

Три года назад его перевели из города начальником маленькой станции. В сутки отгружала она десятка два вагонов леса — вот и всего-то дел.

Затерялись среди тайги маленькое здание станции да несколько домиков, в которых жили рабочие-путейцы и стрелочники с оравой ребятишек. Меж рельсов бродили козы, поросята, куры. Зимой, спасаясь от лисиц, к путям прибегали зайцы. Тихо было, пустынно, пахло хвоей.

Каждые три часа в глубине леса возникал шум скорого поезда. Путевой обходчик в рожок проигрывал ему встречу. Поезд вырывался из лесных дебрей. В темноте его освещенные окна сливались в огненное летящее копье. Вонзится оно в утробу тайги, исчезнет, и снова тихо, заброшенно, таежно. Над самой землей проползет немощный фонаришко дежурного. А через некоторое время в глубине этой немоты снова зародится далекий гул, опять пролетит огненное копье, брошенное богатырской рукой.

Так проносятся и проносятся поезда.

Раньше они пронизывали душу тревожной тоской о несбывшемся, а теперь вот ничего: спокойнехонько жилось здесь Чибисову и его жене. Румяные, свежие от лесного воздуха, от речки, от грибов и ягод, они и не замечали, что стареют…

Проводник приносит чай, длинные плиточки сахара в цветных обертках. Чибисов не торопясь пьет и сразу же курит и среди этих вечереющих метельных полей, в летящем вагоне чувствует себя как дома.

Галина Семеновна интересуется его жизнью, и он добродушно не рассказывает, а как-то бубнит о своей станции, о лесном покое, о засолке груздей. Высокий, крупный, с простыми, мягкими чертами лица, он чем-то напоминает свою спутницу. Отпив последний глоток, Чибисов задумчиво ставит стакан… мимо стола.

— О, черт… И вечно что-нибудь такое со мной, — сконфуженно улыбаясь, бормочет он. Галина Семеновна трясется от смеха и подбирает осколки…

Умывшись и переодевшись в пижаму, Чибисов неуклюже взгромождается на верхнюю полку, натягивает на себя чистую простыню. Его мягко колышет. И он легко и быстро засыпает.

Засыпает и Галина Семеновна, — лицо ее делается смешливым, молодым, как будто она видит развеселый сон. Все ее пышные округлости под простыней вздрагивают, словно от смеха…

Сквозь сон Чибисов чувствовал, как поезд останавливался, через окно доносились голоса, звяканье молотков, объявления по радио о посадке. И снова поезд уносился в поля. И Чибисов уже ничего не ощущал. А потом вдруг начинал смутно чувствовать вроде бы какую-то радость.