Читаем без скачивания Одевая эпоху - Поль Пуаре

В годы, предварявшие выставку 1889 года, мы каждое утро и вечер из нашей лодки следили, как растет Эйфелева башня, и обсуждали увиденное.

Мне было нелегко закончить школу: отвлекали всевозможные развлечения и нетерпеливое желание поскорее изведать все радости жизни. В восемнадцать лет я получил степень бакалавра, и мой отец, видя, что я хочу самостоятельно выбрать себе дорогу в жизни, с испугу отдал меня в учение к одному своему приятелю, фабриканту зонтов. Это стало для меня тяжелым испытанием. Не могу без грусти вспоминать унылый дом этого зонтичного фабриканта, дурака из дураков. Сколько тоскливых дней я провел там, вытирая пыль с кусков шелковой ткани темных цветов и перенося их из одного помещения в другое! Передавая меня на попечение этому человеку, отец сказал: «Имейте в виду, он парень самолюбивый, с задатками гордеца. Надо его обломать, я хочу, чтобы он учился всему с самого начала». В итоге я там учился подметать, и мой хозяин со злорадством наблюдал, как молодой бакалавр, которому он втайне завидовал, орудует перьевой метелкой. Мне поручали самую грязную работу, например замазывать зонты. Уверен, вы не знаете, что это такое. Сейчас объясню: когда зонтик готов, в шелке, если только он не безупречного качества, видны крохотные дырочки – это изъян, возникающий при тканье. Целый день с утра до вечера я открывал зонты и, обмакнув кисточку в черный клей, замазывал эти прорехи.

Поль Пуаре в молодости, 1900-е годы

Разумеется, я только и думал, как бы мне отвертеться от этого занятия. Впрочем, мне давали такую возможность: посылали отнести готовые зонты в магазины «Бон Марше», «Лувр» и «Труа Картье». Я шел через весь город, одетый в спецодежду, с тяжелым свертком зонтов на плече.

Вам уже ясно, зачем меня заставляли пройти через все это: надо было сломить мою гордость. Но, похоже, опыт не удался, гордость и по сей день при мне. Я ненавидел и презирал моего хозяина, который не понимал, какую пользу могли бы принести ему мои сила, способности и желание работать. Я с отвращением смотрел, как он пишет письма, полные орфографических ошибок, и все время мечтал как-нибудь надуть его и вырваться из-под власти. Я тайком подбирал кусочки шелка, падавшие на пол при кройке зонтов, и вскоре у меня собралась целая коллекция обрезков, которые помогали моим мечтам принимать зримый облик и питали надежды на будущее. Вечером, вернувшись домой, я уходил в свою комнату и принимался воображать великолепные туалеты, наряды из сказки. Сестры подарили мне маленький деревянный манекен, высотой в сорок сантиметров, и я накалывал на этот манекен кусочки шелка и муслина из моей коллекции. Какие чудесные вечера я проводил в обществе этой куклы, я превращал ее то в пикантную парижанку, то в восточную императрицу!

А еще я рисовал причудливые туалеты. Это были не проработанные эскизы, а беглые зарисовки тушью, но я помню, что в них всегда был четко виден замысел, всегда присутствовали какая-нибудь оригинальная деталь и нечто такое, что притягивало к себе внимание. Однажды, поддавшись на уговоры одного предприимчивого друга, я принес эти рисунки мадам Шеруи, совладелице модного дома «Сестры Раудниц»[50]. Рисунки имели успех, и мадам Шеруи[51] захотела сейчас же познакомиться со мной, вызвала из темного коридора, где я дожидался ее решения, и ввела в свой кабинет. В жизни не видел ничего более волнующего, чем эта красивая женщина, одетая и причесанная с поистине неподражаемой элегантностью. Она была такой, какой запечатлел ее резец гравера Эллё: в облегающем темно-синем платье с очень высоким воротом, который повторял очертания подбородка и доходил до самых ушей. Из этого футляра выглядывал тоненький белый рюш, окаймлявший снизу лицо. Волосы были скручены в жгуты и уложены на затылке, а надо лбом вздымались волной, взбитой так искусно, что она полностью затеняла темно-голубые глаза хозяйки. Думаю, мадам Шеруи даже не представляла, какое неотразимое впечатление произвела на тощего юнца, предложившего ей свои работы. Работы, конечно, были далеки от ее уровня, но она оценила их очень высоко. Она купила мои рисуночки по двадцать франков за штуку и попросила, чтобы я принес еще. Рисунков было двенадцать, то есть я получил огромную для меня сумму. Теперь мне не надо было таскаться пешком через весь Париж с грузом зонтиков: когда мне опять прикажут доставить товар, я повезу его в фиакре. Я чувствовал, как во мне рождается тяга к независимости и жажда освобождения.

Актриса Габриель Режан в вечернем платье работы Дома моды «Жак Дусе», Париж, 1900-е гг.

Я стал регулярно предлагать свои работы знаменитым модным домам, таким как Дусе[52], Ворт[53], Руфф[54], Пакен[55], Редферн[56]. Получить туда доступ было нелегко, ведь я конечно же сильно отличался от служащих этих домов. С первого взгляда становилось ясно, что я не из этой среды, но когда меня узнали получше, стали охотно принимать повсюду. Я чувствовал, как у заказчиков пробуждаются уважение и интерес ко мне.

Чарльз-Фредерик Ворт в 1890 г. Фото Надара

Однажды (это было в 1896 году) месье Дусе предложил мне работать только на него, а не пристраивать свои эскизы куда придется. Он взял меня в свой Дом моды и стал покупать все мои работы. Когда я сообщил об этом отцу, он сказал, что этого не может быть: до какой степени он не понимал моего призвания и не верил в мой успех! Отец захотел сопровождать меня к месье Дусе, согласно тогдашней традиции, которая требовала, чтобы работника представляли нанимателю его родители. Хорошо помню, как мы с отцом явились к Дусе, в его изысканно обставленный дом на улице Виль-л’Эвек. Какое ошеломляющее впечатление произвел на меня мой будущий хозяин!

Редферн «руководит» примеркой театрального костюма, 1907

Он был безупречно красив и элегантен, необычайно ухожен и тщательно одет. Его шелковистая бородка уже была седой, хотя в то время ему исполнилось лишь сорок пять лет. На нем был серый костюм из ткани с рисунком: мелкие ромбы, расположенные в кружок; белые гетры частично прикрывали лакированные ботинки. Раньше мне не приходилось видеть, чтобы обувь так блестела. Потом я узнал, что всякий раз, как он надевал ботинки, их заново покрывали лаком, сделанным по особому рецепту, и ставили в печь.

Платье от Жака Дусе, 1888—1889

Дом месье Дусе весь был увешан старыми гравюрами и картинами XVIII века и уставлен мебелью, редкой и старинной, но строгой и подобранной с безупречным вкусом. Обивка кресел и шторы были из бархата исключительного качества, приглушенно-зеленые либо красно-лиловые. Когда он говорил, у меня возникало чувство, что я сказал бы то же самое.

В будущем я уже представлял себя новым Дусе. Передо мной был единственный образец, которому я хотел бы следовать в жизни, походить на него во всем. Он сказал отцу, что видел на собачьей выставке на террасе Тюильри собачку-грифона, выставленную под кличкой Пуаре. Он не ошибся: это была собака отца. В благодарность за то, что он взял меня к себе, отец обещал подарить ему этого грифона. Затем мы ушли, оба очень растроганные таким теплым приемом, а на меня вдобавок произвело глубокое впечатление лицо нового хозяина, величественное и одновременно приветливое, как у знатного вельможи.

Примерно тогда же мне довелось обедать со знаменитым директором магазина «Лувр» месье Шошаром.

Я был знаком с месье Руа, крупным торговцем лошадьми, поставщиком конюшен «Лувра».

Уже в те времена лошади этой фирмы блистали на скачках, а сейчас месье Феликс Потен похваляется этим, как собственной заслугой. Месье Руа пригласил меня отобедать с месье Шошаром. Только потом я понял, что ему не хотелось одному сидеть за столом с этим господином, любившим хорошо поесть и обладавшим вычурными манерами. Всего его богатства было недостаточно, чтобы скрыть внутреннее убожество. В тот день он скорее блистал своим аппетитом, чем остроумием в беседе. Он ел будто напоказ, методично засовывая вилку между двумя пышными седыми бакенбардами, которые красовались по бокам его лица, словно почетный эскорт. Трудно было представить себе более убедительный символ мещанства.

Карикатура «Конфликт мод», 1907

Обедали мы в отеле «Терминюс», этот выбор показался мне странным. Когда я остался наедине с месье Руа, спросил его, почему он счел нужным встретиться с нами именно в этом ресторане со старомодным и помпезным декором. Руа объяснил мне, что отель «Терминюс» принадлежит месье Шошару, а тот за обедом не просто наслаждался шато-лафитом[57] и романе[58], которыми славились его погреба, а еще непрерывно думал, какую выгоду приносит ему каждый глоток. На все в жизни он смотрел только под таким углом зрения – поглощая фогош[59] и ортоланов[60], он слышал звон монет, падающих в его карман.