Читаем без скачивания Астроном - Яков Шехтер

30 июня

Жаркий до духоты день. Войска, под палящими лучами солнца, устраиваются и приводятся в порядок на новых своих позициях. Ряд последних боев на передовых позициях обнаружил массу недостатков в устройстве обороны крепости. Ввиду этого в ней теперь спешно выполняются наиболее неотложные работы. Сегодня узнал, что еврей Серебряник, выпущенный с гауптвахты, уехал в Чифу на шаланде, очевидно с целью сообщить кое-что японцам о нашей крепости, так как последние дни своего пребывания в Артуре он пользовался полной свободой и мог собрать массу ценных для японцев сведений.

Странные у нас порядки!..

Я оторвал голову от дневника голову и посмотрел Лилье прямо в глаза. Чего он ждет от меня? Признания того, что незнакомый мне еврей Серебряник японский шпион? Но откуда у меня могут быть эти сведения, ведь вся моя жизнь протекает на глазах у Лилье? Быть может, он подозревает некое тайное сообщничество между евреями, некие укрытые от глаз секретные каналы, по которым мы обмениваемся сведениями друг о друге и ждет что я, ввиду теплых между нами отношений, расскажу ему об их существовании?

А возможно он ожидает смущенного подтверждения факта шпионства, как неотъемлемой черты национального характера? Какая наивность, какое предвзятое отношение!

Наверное, он прочитал мои мысли, или же они столь явно проявились на моем лице, что Михаил Иванович захлопнул тетрадь, пожелал мне спокойной ночи и распрощался.

5 августа

Лилье никогда не матерится. За несколько месяцев нашего весьма близкого общения, я наблюдал его в разных ситуациях, и там, где обычно извергаются потоки брани, Михаил Иванович только нервно покусывает ус, да качает головой. На фоне беспрерывной ругани такое поведение кажется странным. Я еще не понял, чем оно объясняется, личными особенностями Лилье, или его принадлежностью к другому общественному классу. Мое знакомство с русскими ограничивается самыми простыми людьми: крестьянами, мелкими купцами, жандармами, рабочими, чиновниками низших рангов. Все они сквернословят, по делу и не по делу. Матерная брань в их лексиконе занимает место связки, без ее употребления любое предложение кажется неполноценным. Эта лексика, на мой взгляд, оказывает самое разрушающее влияние на свойства национального характера.

Матерная брань есть не что иное, как огрубленное, приниженное отношение к самому чистому и святому событию, которое только возможно между людьми. Зачатие нового человека, создание новой жизни, новой души – в этот момент мужчина женщина подобны Всевышнему в дни творения.

Грязное, унижающе отношение к женщине, лежащее в основе мата, невозможно для истинно верующего человека, у которого центром души есть страх перед Богом. Изрыгающий мат как бы провозглашает – нет нравственности, нет чистоты, нет любви, нет трепетного отношения между любимыми – есть подлая схватка полов, в которой женщине полагается на коленях обслуживать господина, ее же за это презирающего.

Я помню, как на «Петропавловске» служили молебен перед выходом в море. Боцман выгонял матросов на палубу такой чудовищной бранью, после которой сама мысль про обращение ко Всевышнему казалась кощунственной.

Грубые люди ложатся на женщин, точно на скотину, потому, что слова, произнесенные ими сотни, тысячи раз, уже создали в их представлении форму поведения, и освободиться от этой формы они не в силах. После животной случки рождается ребенок, с душой изначально перепачканной грязью, в которой пребывал его отец, наваливаясь на жену. Написано в старых книгах, что состояние души родителей в момент зачатия определяет нравственность будущего ребенка. Животное порождает другое животное, от человека же рождается человек.

И даже если найдется юноша с незапятнанной, девственной сутью, то слова, которые он многократно употребляет, не вдаваясь в их смысл, просто потому, что так принято говорить, меняют его душу, накладывая на нее смрадный отпечаток. Ведь на иврите, языке святого Писания, слово – давар – это и дело. Слово и есть дело.

Индус не останавливаясь твердит мантру, в надежде, что звуки изменят его, поднимут до просветления. То же, кто ежеминутно матерится, совершает со своей душой противоположное действие, и эта многократно повторяемая мантра, низводит его до грязи под его же лаптями. Михаил Иванович живое доказательство тому, что есть другие русские, кроме тех, с которыми мне довелось столкнуться. Он почти не религиозен, обряды выполняет чисто внешне, и я предположил, что основой его нравственности служит литература. Гений чистой красоты, воспетый великим Пушкиным, обязывает мужчину относится к женщине с благоговением и трепетом. Невозможно представить, чтобы уста, шепчущие: «я помню дивное мгновенье» – могли изрыгать чудовищные матерные выражения.

Я поделился своими соображениями с Михаилом Ивановичем. Он внимательно выслушал меня, усмехнулся и, вместо ответа, процитировал дневник Пушкина, ужасные, невыносимые строки, написанные утром, после интимной близости с Анной Керн. Наверное, на Михаила Ивановича они в свое время произвели такое же удручающе впечатление, иначе бы он не запомнил их наизусть.

Я сидел, точно громом пораженный. Лилье молча встал и вышел, оставив меня наедине с размышлениями.

– Не может быть, – думал я, – чтобы эту запись в дневнике и стихотворение «Я вас любил» написал тот же человек. С одинаковой искренностью он возводит женщину на престол нежности и чистоты и низвергает в помойную яму. Быть может, Лилье ошибается, и дневниковая запись принадлежит кому-то другому? Вряд ли. Вряд ли бы он стал возводить такую чудовищную ложь. И к чему? Неужели ему так важно мнение солдата-инородца, чтобы ради него сочинять небылицы о национальном гении? Возможно, что и Лилье введен в заблуждение каким-нибудь ловким писакой, подделавшим дневник поэта. Хотелось бы верить…

«Из-за четырех причин человек идет по миру: если мог протестовать против несправедливости, но промолчал, если не заплатил зарплату наемным рабочим, если обязался прилюдно пожертвовать на благотворительные цели, а потом отказался, и из-за грубого обращения с людьми. И есть такие, что говорят, будто последнее тяжелее всех прочих и наказывается особенно строго».

– Елки-моталки! – Миша, точно ужаленный, подскочил со своего места. – Который же теперь час! Кива Сергеевич ждет!

Ходики на кухне показывали без десяти двенадцать. Макс Михайлович уже спал, приготовленные на завтра валенки из щегольского белого войлока замерли у входной двери, точно часовые перед Мавзолеем. Полина Абрамовна укладывала в толстый учительский портфель проверенные работы.