Читаем без скачивания Красная Борода - Сюгоро Ямамото

—  Молчите? Должно быть, вам нечего сказать? Тогда скажу я: все, что вы наболтали вашим поганым языком, — неправда, наглая ложь! Ни вы, ни тот, кто вам это насплетничал, не знаете правды. Ни на столечко! Все это чистый вздор и вранье!

—  Тогда объясни, почему ты до сих пор одна, почему твой жених не женится на тебе? — позеленев от злости, прошипела О-Кан.

—  Об этом я говорить не хочу, и вообще это вас не касается.

—  И все же ответь, почему он от тебя отказался? — О-Кан выставила вперед свое плоское лицо и злобно сверк­нула глазами. — Ведь вы встречались после того, как он вернулся. Отчего же он отказался жениться? Может, это ты не хочешь?

—  Я за него не отвечаю. Что до меня, то я его честно ждала. И ребенок не...

О-Сэн вдруг умолкла, не договорив. Ее остановил гром­кий плач Котаро. Вцепившиеся что было сил в ее плечи маленькие ручонки словно пробудили ее от дурного сна. Наконец она увидела обступившую их толпу и разинутый в крике рот О-Кан. Зачем я здесь, зачем вступила в пере­бранку с этой противной женщиной, как это глупо, поду­мала она и пошла прочь, не обращая внимания на обидные слова и презрительный смех толпы.

—  Этой бесстыдной женщине не место в нашем квар­тале — она позорит всех нас, запятнала нашу репутацию. Пусть убирается прочь! — с новой силой завопила О-Кан.

Прижавшись к О-Сэн, Котаро всем телом содрогался от рыданий. Она ласково погладила его по спине и медленно пошла по набережной вдоль реки. Какой стыд, думала она, с какой стати она пыталась убедить О-Кан в своей правоте? Уж если Сёкити ей не поверил, чего же требовать от чужих людей? Как она могла перед всей толпой сказать, что Котаро — не ее ребенок? Слава богу, она не договорила. А если бы Котаро понял? Ведь ему уже четыре года, и это бы осталось в его памяти на всю жизнь. Если бы Котаро услы­шал из ее уст, что он найденыш, а другие бы это подтверди­ли? Эта мысль заставила О-Сэн содрогнуться. Она до крови закусила губу, ласково погладила малютку и нежно коснулась его щеки.

—  Прости меня, маленький! Твоя мама поступила пло­хо. Ты для нее самое дорогое существо на свете. Когда-нибудь все узнают правду, а пока будем терпеть. Не плачь, малютка! Все будет хорошо, — шептала она, и в ее словах была и любовь, и мольба о прощении.

С того дня соседи просто перестали замечать О-Сэн. Она была к этому готова, решив молча вытерпеть и это униже­ние. В ближних лавках ей отказывались продавать мисо[52], соевый соус, овощи. Даже хозяйка кондитерской нахально отворачивалась, когда она приходила за сластями для Котаро. О-Сэн тяжело переживала такое отношение, но, поскольку покупки делались не каждый день, она отправля­лась в дальние лавчонки, где ее не знали, и преспокойно покупала все необходимое. И хотя это было не очень удобно и занимало больше времени, она привыкла.

Только О-Мон продолжала с ней общаться. Более того, даже зачастила. Наверно, до нее дошли разговоры о ссоре с О-Кан, и она всякий раз старалась успокоить О-Сэн, поднять ее дух. Это не означало, что она не сомневалась в честности О-Сэн, в безупречности ее репутации. Может быть, она даже верила распространявшимся слухам, но вос­принимала их по-своему.

—  Плевать тебе на них, — говорила О-Мон. — Ты никому не подожгла дом, ни у кого не своровала. Встреча­ются паршивки, от которых такая вонь, хоть нос вороти, но стоит другому оступиться, как они начинают вещать похлеще твоего Будды. А ты не обращай внимания и, что бы ни случилось, не вешай носа.

О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здо­ровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засы­пала.

Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся:

—  Некоторые надуются как индюки и стараются пока­зать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка — и  сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно — напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты живот­ное, так и поступай как скотина — и нечего рядиться в доб­ропорядочного .

Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одари­вала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рва­ных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила:

— Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожи­дает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый вели­кий полководец превратится всего лишь в горстку пепла.

Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за пол­ночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заля­панная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтра­ка, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо.

В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его при­езд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спав­шую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту непри­лично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн.

—  Моя приятельница, — извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. — Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная — пришлось уложить в постель.

Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из при­хожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, мор­ковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё[53] риса, а также нарезанные кусками белые рисовые ле­пешки.

—  Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболе­ли, — сердито пробормотал он.

—  А что у вас с ногами? — участливо спросила О-Сэн.

—  Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами.

За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными гла­зами на Мацудзо, спросила:

—  Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку:

Вон за той гороюТо ль чирикает воробышек,То ли тенькает синичка,Множество подарковГодзабуро принес.Шпильки узорчатые,Шпильки золотыеОн мне подарил.

О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку:

Вон за той гороюТо ль чирикает воробышек,То ли тенькает синичка...

О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо.

Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал:

— Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в труд­ную минуту — вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры — одна сго­рела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь?