Читаем без скачивания ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

миролюбивыми, жалобными и льстивыми письмами, Хмельницкий козацвие разбои и

необходимость быть в союзе с Татарами оправдывал свирепыми, как он представлял,

действиями князя Вишневецкого, а между тем собрал, как было слышно, до 200.000

войска, готового стереть с лица земли и самый след колонизационных панских трудов,

причем волей и неволей позволил Татарам увести в Крым столько же, если не больше,

рабочего народа, не принимавшего участия в козакотатарских набегах.

Князь Иеремия понимал истребительную политику Хмельницкого яснее, нежели

кто-либо из его правительственных товарищей, и ломал руки, глядя на крушение

государства, составлявшего оплот Западной Европы от азиатского нашествия.

Напрасно слал он гонцов за гонцами к панам, которые могли бы еще остановить разлив

кочевников, когда бы выдвинули против них рессурсы гражданственности. Его

сенаторская и воинская репутация стояла высоко у одних; но .зато другие в тайне

радовались подрыву его могущества в Речи Посполитой и напирали на уступчивость в

борьбе с козаками

220

.

только для того, чтоб козаки доуменьшили прыть и ему, и другим колонизаторам

юго-восточных пустынь. Старое соперничество привислянских доматоров с

воинственными и предприимчивыми маркграфами продолжало развиваться на гибель

Польши, не подчинявшейся никакому положительному правительству даже и в виду

общего врага всех партий.

Так было и у нас во времена нашествия Батыева. Мы получили тогда хороший урок

для строения той государственности, которою теперь гордимся в своем воссоединении

с Великоруссами. Но к Польше, вместе с нашей землей, перешел и тот своенравный,

разъединительный дух наших малорусских предков, который сделался причиною

достигшего их Татарского Лихолетья. Еще задолго до повторения Наливайщины, в

виде Жмайловщины, правительство Сигизмунда III называло козацкое своевольство,

под именем swawoli Ukrainnej, страшным пожаром и убеждало панов гасить этот пожар

совокупными средствами. Теперь он был в полном разгаре, и паны раздували его в двух

противодоложных направлениях.

Интересен за это время, как и всегда, дневник литовского канцлера. Почтенный

предводитель католической партии, потомок православных князей Радивидов,

сознается, что в июне 1648 года Польша „едва дышала от боязни". Сам он искал

спасения от наступавшей грозы у чудотворного образа Przenajњwiкtszej Matki, который

славился чудесами в его селе Песочне, окрещенном в Нясечню. Целый месяц июнь,

последовавший за Корсунской катастрофою, пройден у него молчанием о том, что

делалось в земле, текущей молоком и медом. Он былъ—точно ребенок, зажмуривший

глаза у груди матери, или, пожалуй, страус, воткнувший голову в песок. Июля 1

Альбрехту Станиславу Радивилу исполнилось 55 лет. Он усердно молился о своих

грехах в костеле „своей благодетельницы", всё той же чудотворной иконы, а потом

съездил в Пендин, в монастырь Св. Бернарда, „особенного любимца Пресвятой Девы

(osobliwego kochanka Najњwiкtszej Раппу), поручая его иредстательству несчастное

королевство".

Вот она, та беспомощность в трудных обстоятельствах, тот недостаток

самодеятельности, которые были в дольских панах, говоря о них вообще, результатом

клерикального и иезуитского воспитания! Магнат Радивил умел заставить короля

Владислава нарушать монаршее обещание, умел отказывать ему в приложении

канцлерской печати, смел наставлять его, чтоб он, присягая словом, не присягал

намерением,*—! теперь, когда надобно было действо-

.

221

вать, уподоблялся грудному ребенку, или глупому страусу! Чтб же сказать о других,

не столь ученых, не столь способных и могуще«* ственных польскорусских панах?

В июле 1648 года созвали опи так называемый каптуровый сейм, то есть такое

национальное собрание, в котором, при несуществовании короля, все головы были

покрыты шапками, по старинному каптурами. До избрания нового короля королей

шляхетской республики, место его занимал гнезненский архиепископ, в качестве

примаса.

На каптурор.ом, иначе конвокационном, сейме прежде всего было решено

выставить против Козаков 36.000 войска: сила ничтожная по численности полчищ

Хмельницкого; но в руках такого вождя, как Вишневецкий, она сделала бы с

Хмельницким то, что сделала, вдохновляемая нашим Байдичем, горсть волонтеров с

По* ловьяном у Старого Константинова и с Перебийносом на Случи. Только ему не

вверили диктатуры. Паны боялись всякого сильного характера, всякого широкого в

политике ума. Любовь к личной свободе ослепляла их до того, что им казалось

опасным соединить под властью одного лица эти 36.000, которые они великодушно

постановили набрать, но которых не позаботились хорошо вооружить и вывести на

сцену действия в полном составе. Даже теперь, когда сосредоточенная в сильных руках

власть могла бы спасти шляхетскую республику, на сеймиках, предшествовавших

каптуровому сейму, налегали на то, „чтобы постоянная диктатура гетманская (perpetua

dictatura hetmaсska), которая появилась в Польше недавно, (как нроповедывали

ораторы), была уничтожена; так как это не только неудобно для Республики

(Reipublicae incommodum); но и опасно (ale i periculosum)*. Поэтому каптуровый сейм,

вместо одного главнокомандующего, назначил троих „гетмановъ*, под именем

региментарей.

Первым из них был указанный примасу нашим Адамом Свентольдичем

неспособный к военному делу сендомирский воевода, князь Доминик Заславский;

вторымъ—-коронный хорунжий, Александр Конецпольский, отличавшийся

воинственным духом своего отца, но не его талантами; а третий—коронный

нодчашийНиколай Остророг, славный классическою ученостью и дипломатическим

искусством, но не рожденный быть полководцем. Басенные щука, лебедь и рак не

могли бы действовать менее согласно в общем деле, как эти три героя в трудной

козакотатарской войне; а явное отвержение того, кто один заграждал бунтовщикам

путь, когда все помышляли толь*

222

.

ко о бегстве, оскорбило партию почитателей его и внесло рознь между самых

влиятельных членов республики.

Один из люблинских панов, в письме к приятелю, так отзывался в это время о

правителях шляхетского государства: „Из Варшавы не пишут ничего доброго: все

только kawy dla zabawy. Даже литовских панов не позаботились призвать для

отвращения опасности *). Неизвестно, по чьему совету назначили этих триумвиров,

чего и сами начинают уже стыдиться **). Печатари (канцлеры), в своем разъединении,

должно быть, прочат царствование не кому-либо из королевской крови, а себе самим

(sibi regnum sperant), чтобы каждому властвовать над покорными подданными

(панами). Боже! смешай их советы, открой фальшь и измены (Boїe, zamieszaj ich rady,

odkryj faиsz i zrady)! Но все это переменится, когда братья (шляхта) снесутся с теми

панами, которые держат в руках сабли, а не молитвенники, да перья".

При таком помрачении общественного смысла, вопрос о том, что вызвало новый

козацкий бунт и чем возможно подавить или успокоить мятежников, стал обсуждаться

в пустой след после того, как против них были приняты нелепые меры. Теряясь в

догадках и не зная на чем остановиться, вожди Шляхетского Народа обратились к

послам Народа Козацкого, присланным под видом испрошения помилования

Хмельницкому, а в сущности для того, чтобы выведать настроение панских мыслей и

узнать о положении государственных дел.

Один из членов палаты депутатов советовал не тратить времени попусту. „Мы

хочем знать причину пожара, не погасив его" (говорил он). „Это все равно, как если-бы

кто упал в колодец и кричал о спасении, а его бы сперва спрашивали, как он туда

попалъ". Но сеймовые паны всё-таки допросили Козаков о причинах их бунта.

Ответы козацких послов заключались в известной уже нам инструкции.

Не было лучшего времени и места для ревнителей малорусской

*) Литовские паны домогались уравнения прав своих гетманов с коронными, если

бы кто из них пришел с войском в лагерь. На это коронные паны не согласились.

**) В Дневнике Конвокадии Варшавской читаем: „Z strony Uniwersaиu, w ktуrym

s№, trzej Hetmani naznaczeni, aby takowe in posterum nie wychodzili, praecustoditum".

.

223

народной веры и чести, чтобы не только выразить накипевшие у них на сердце

оскорбления религиозной совести и национального достоинства, но и оправдать ужасы

бунта, Здесь присутствовали князья Четвертинские, из которых один в последствии

облекся в сан киевского митрополита. Здесь заседали Кисели и Древинские,