Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

«Сумасшедший, – говорил себе Васильевский. – Ты во власти чужого безумия». (А так, можно подумать, он не был во власти чужого безумия. Но со всеми вместе это ничего, не обидно. А порознь почему-то тяжко.)

Чтоб не потерять лицо, Родион Родионович еще по инерции тяжело дышал, но было ясно: укрощение состоялось.

– Уже остыл, – сказал Николай Иванович почти нежно, имея в виду налитый чай. (У Родиона Родионовича руки ходили ходуном.) – Вы непростой человек, Родион Родионович, из добротного материала. Помните костюм, в котором вы приезжали в Берлин прошлым летом? Вы человек сильный, в чем я имел неосторожность убедиться. Не робкого десятка, в чем я тоже мог убедиться. Не сомневаюсь, будь у вас на самом деле пистолет, у вас бы не дрогнула рука. (Трус, обуявший руки Васильевского, никак не утихал.) Вы даже не побоялись жениться на красавице. Представляю себе, какой груз сомнений лежит у вас на сердце. Единственная отрада – ангелочек. Так ведь не такой уж он и ангелочек: животных мучает, мух казнит, одним словом, растет садист. Что это, достойная вас смена? А каково производить фильмы в стране, где уже пятнадцать лет правит Пугачев! Я, Родион Родионович, вас уважаю. Другой бы на вашем месте давно запил. У вас крутой нрав, но крутой нрав мужчине не в укор. Вы сильная личность, вы не Трауэр.

Берг умолк и разглядывал Васильевского не как противника, с которым предстояло сразиться, – оценивающе, а как противника побежденного, как разглядывают приобретенную вещь: тоже оценивающим взглядом, но уже в ее пользу, не приуменьшая ее достоинств и соответственно не занижая ее стоимости, как то было, пока шла торговля. Скорее он даже любовался сделанным приобретением, да еще по сходной цене.

– Объясните мне только, зачем вы это сделали? Замуровать человека заживо – это от отчаяния. Не могу поверить, что вы экспрессионист, работающий в живом материале, как я называю людей, одаренных садическими наклонностями. Все было бы скрыто от ваших глаз, все происходило бы за закрытыми дверями. А насладиться, призвав на помощь воображение, можно и с меньшим риском. Не думайте, что я буду мстить. Я злопамятен, но не мстителен. Ответьте мне только, во имя чего?

– Провокация… Я был уверен, что это чья-то провокация. А так… я вас никогда не видел. Иначе я был бы обвинен в недонесении.

– Ну и донесли бы.

– Тогда я был бы обвинен в попытке очернить образ героя-комсомольца с целью срыва работы над фильмом. А это уже вредительство, сценарий фильма одобрен лично товарищем Сталиным.

– Красивый мат. Откровенность за откровенность. Хотите знать из первых рук, как Сын Человеческий воскрес? Ларчик просто открывался. Нажал ручку и вышел. Пусть ваша жена объяснит вам устройство французского замка.

– Чего вы хотите?

– Я мог бы судиться с Трауэром. Я не давал ему никакого права узурпировать мою личность. Он оклеветал меня в глазах истории, в глазах белого движения. Как по вашему, мос-гор-обл-нар и так далее суд под каким бы предлогом отклонил исковое ходатайство?

Васильевский молчал.

– На вас я и подавно не подам в суд за попытку меня мумифицировать. Сей могильный камень да будет положен во главу угла. Чего я хочу? По малому счету ничего. А по большому счету всего. Чтобы вы были в долгу у меня. Остави долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.

В подтверждение своей непредсказуемости Берг дал залп по своим:

– Отличная идея: Пашенная вместо старца Приама.

– Кого? – не понял Васильевский.

Берг махнул рукой, – так машут рукой, удостоверившись, что собеседник – глухой маразматик с трехклассным образованием.

– Хорошо, говорю, придумано, – спел:

За что ты балуешь солдата,Как мать лишь может баловать?

– И вы готовы прогнать отца с почетного места? – удивление Васильевского, как рана, в которой проглядывает кость: у него самого рос сын.

– Он совсем уже душою скорбный… Нет, послушайте! Хор в смирительных рубахах споет (поет): «Скорбит душа». Каково? Только представьте себе. Душевнобольные хором:

Скорбит душа, какой-то страх невольныйЗловещим предчувствием сковал мне душу.

Вы кинематографический человек во втором поколении, а я оперный чердак во втором поколении. Берг. Тетраграмма и место обретения божественного глагола.

Васильевский отказывался понимать этого человека.

Людмила Фоминична услыхала пенье: чарующий баритон. Ей, подкравшейся к веранде, открылась мирная картина. Два друга, модель и подруга. Один, прохаживаясь, что-то говорит. Другой, подперев кулаком щеку, что-то слушает. Как Ахов и Махов, изобретатели. Тоже ругались. Хороший был фильм, сколько раз ходила. У Николая Ивановича его воскресная рубаха уже с духом. Если до завтра останется, надо будет сказать бабе Марфе, чтоб постирала.

Николай Иванович мало того, что собирался остаться – он собирался остаться здесь в отсутствие Родиона Родионовича.

– Вы обещали Пашенной сегодня же поговорить с Борисом Захаровичем. Это что, личный секретарь Сталина? При случае представьте меня ему.

«Вот заноза. И не вытащить. Сама выйдет. Почему бы и не доложить об инициативе товарищей? Если что, мое дело – сторона», – и Родион Родионович пошел звонить. Через пять минут он уже кричал во все горло, с крыльца, куда-то наугад:

– Люся! Люся! Я уезжаю!

А Людмила Фоминична совсем рядышком была. Это как нырнуть с разбегу там, где воды по колено.

– Безотлагательно должен быть в Гнездниковском.

Для чиновников, в земле российской воссиявших, безотлагательность – род эстафеты. Благо за все отвечали головой. «Что это вам на месте не сидится? Фигаро здесь, Фигаро там», – сказала же Пашенная сегодня Родиону Родионовичу. Отсюда и порядок, за который ратуют на площадях те, кому ничего не ведомо о порядке божественном.

– Что, завертелось? – спросил Берг. (Творец, пускающий волчок. А дальше, как получится.) – У меня есть все основания интересоваться, как получится.

В спешке всегда подлейшим образом заклинивает какое-нибудь колесико: спохватываешься важной бумаги или вдруг не заводится машина. Здесь – второе: ее некому завести.

– Где Костя? – кричит Родион Родионович.

А с кого можно спросить за то, что этот сукин сын куда-то подевался, – с бабы Марфы? С Борьки? А с кого можно – с тех нельзя.

– Люська! Куда он запропастился, черт возьми!

– Он… не знаю.

Тут баба Марфа по словоохотливости своей и говорит:

– Да он купаться, похабник, надумал. Гляжу: грудина голая, полотенце через плечо, поет: «Раз я пошла на речку»…

– А, помню, – сказал вдруг Берг, не сводя глаз с Людмилы Фоминичны. – У нас тоже пели:

Раз я пошла на речку, за мной следил нахал,Я стала раздеваться, он флагом помахал.

– Я сейчас… ты, Родя, не волнуйся… я сейчас его найду…

Это оказалось совсем непросто. Людмила Фоминична вернулась ни с чем.

– Не нашла…

Его нашли только через несколько дней, намного ниже по течению, зацепившегося за какую-то корягу. (Состоял ли он в комсомоле? Комсомольцев тоже находили вдали от того места, где их под лед пускали каппелевцы.)

Людмила Фоминична вспомнила, что Николай Иванович ее предупреждал про Костю.

– Слышишь, Родя? «Был да всплыл». А он еще живой был.

Ничего не сказал ей Родион Родионович. Но хвостом по воде плеснуть да уйти себе в сине море по нынешним временам было бы слишком просто.

Когда стало ясно, что Костю не найти, время идет, подгулявший шофер не есть уважительная причина для неявки, – тогда Родион Родионович снова вспомнил о личном оружии, в который раз за день. Шумяцкий велел прибыть безотлагательно, поскольку это «не телефонный разговор». Борис Захарович сегодня вылетал в Гагры с батареей фильмов, со своей киноаппаратурой, со своим «бортмехаником».

– Безотлагательно! – последнее, что услыхал Васильевский, после чего трубка дала зуммер. (Нельзя было дать себя опередить. «Горький…» Имеется четкое разделение полномочий. За кино отвечаю я, Шумяцкий. И всякая инициатива может исходить только от меня, Шумяцкого. Должна пройти через ГУКФ.)

Бежать к шоссе, на ворота? Чтоб кто-нибудь из выезжающих подвез Родиона Родионовича? Плевать, что унизительно, у советских «выезжающих» собственная гордость, ни на что не похожая. Вот только брать не решатся, как увидят, что завлит кинофабрики «Союзфильм» под колеса кидается. Все равно, что в ноги палачу. От греха подальше. То бишь от врага подальше.

– Ну что вы так мучаетесь, я вас довезу, – сказал Берг.

– Вы?

– Я. Oh, la belle affaire!

– Вы что, шофер?

– А вы забыли, как сидели у меня в кабине, когда я к вам в отель «Адлер» наведался? Когда вы от своего батюшки отказались.

«Да, правда…»

Время шло, и это было особое время, ни на что не похожее, как советская гордость. Или похожее на черно-белую радугу. Поток счастья на черно-белых кинолентах. Образованных людей не было, было образование. Отрицательный аналог этому: личностей, судеб – «воз пруди», на поверхности неимоверное количество талантов. И ноль в плане художественной результативности. В лучшем случае какая-то мелкая рябь типа Гайдара, а так – актрисы, актеры, Большой театр, Малый театр, Художественный театр. И только в нескольких ящиках письменных столов глубоко запрятано несколько револьверов. Их наперечет, и выстрелить им предстоит еще очень нескоро, когда рука, их положившая туда, обратится в мрамор. Плотность событий сравнима лишь с плотностью нашего письма. Сорок лет – бабий век. Ягоду убрали. Сорок пять – баба ягодка опять. И конкретизировал какая: ежевика.