Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Иметь суждение о собственных действиях. Это прерогатива Творца. Вашего покорного слуги.

– Какие у вас интересные люди бывают, милочка, – обратилась Вера Николаевна к Людмиле Фоминичне.

– Ну, это не каждый день. Обычно кроме Лидии Исаевны и поговорить не с кем. А знаете, она сказала вчера мне: «Трауэр, – говорит, – очень далеко пойдет. Только он жениться должен, а не как собака на сене…» Или я чего-то не то сказала? – спохватилась Людмила Фоминична.

– Нет, все то, – поспешила успокоить ее Пашенная. – Наоборот, все правильно. Вот сейчас будет фильм ставиться, там столько красавиц будет на вторых ролях, метящих на первые… Или я тоже что-то не то сказала?

– Ой, Борька… Ну что ты, в самом деле, он же тебя оцарапает… – тот замотал морду коту синей маминой косынкой и завязал на шее, чтобы нельзя было ее сбросить. Ослепший Барсик нелепо крутил головой, топчась на месте. – Извините, на парня никакой управы. То на мух охотился, теперь за кота взялся.

– В кота вселился злой дух. Про туарегов слышали? – Берг в блаженстве зажмурился: одного Барсика мучили, другого, наоборот, за ухом почесывали – большим пальцем босой ноги, тут же на ступеньке валялась стоптанная дачная босоножка. – Не может быть! – вскричал он. – Я вытянул выигрышный билет! Вы и есть Михаил Иванович Трауэр? Под настольной книгой я вашу подразумевал. Не верите?

В два прыжка очутился он возле котомки, оставленной лежать на траве.

– Вот видите! Умоляю – надпишите!

Действительно она. Берг издалека показывает ее, как фокусник в цирке, может быть, как гипнотизер. Михаил Иванович спускается по ступенькам: оттиснутое типографским способом имя имеет над ним чудесную власть.

– Удивительное совпадение, – говорит он, отвинчивая колпачок самопишущего пера.

– Не совсем. Я собирался вас разыскать. У меня к вам поручение, – Берг пропел:

От одной прелестной дамы,Чья краса над вами царит.

Вам громадный привет от Александрины Витальевны. Она любит вас, как мать, а вы уехали и даже не написали маме.

– Вы что же, из тех краев?

– Да как вам сказать. Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село.

– Обязательно ей напишу. Как она?

– Истомилась младешенька. Говорит, спиной чувствовала все ваши желания – до того сработалась с вами.

Трауэр задумался, чернильный коготь повис над форзацем книги. Трауэру, как писателю, полагалось иметь при себе вечное перо, чтоб в любой момент записать пришедшую в голову мысль.

– Как вас зовут?

– Николай Иванович Карпов, – чернилый коготь дрогнул. – Как, папа не предупреждал вас, что я заграницей? Старенький, ничего не помнит. Я вернулся на родину. Теперь ваш роман будет называться «Блудный сын – имя собственное»… А вот и Родион Родионович вернулся.

Васильевский на обратном пути попал в пургу сновидений. Иногда он еще открывал глаза, но был как тот уже запорошенный снежком мужичок, с которым смерть пляшет трепака. Пока автомобиль вез его к жене Люське и сыну Борьке, другая Люська отрезала от себя по кусочку баранины и варила, помешивая: этому дала, и этому дала, и ему – а больше ему не съесть, он у нас еще ма-а-а-ленький. Вдруг из маминой из спальни испекли мы каравай, вот такой высоты, вот такой ширины. Ставят в машину, Родя отпирает сейф, а там на унитазе сидит Шумяцкий с револьвером в руке: А-А-А-А! Просыпается. Впереди Костин затылок, и одновременно его же лицо прыгает в зеркальце. «По меркам бесчеловечности совершенно безразлично: лежать на плахе лицом книзу или кверху». Вероятно, он снова засыпает – исполненной глубокого смысла эта мысль может представляться только во сне.

Но и выйдя из кабины и глядя, как Костя выруливает задний «ганг», Васильевский не поручился бы, что бодрствует. В нескольких шагах от себя он видит «человека, который проходит сквозь стену», рядом с ним Трауэр: оба смотрят, как автомобиль пятится в гараж. Чуть поодаль ревущий Борька, которого оцарапал Барсик. У бабы Марфы в таких случаях одно лечение: «Посцы на это место, и все заживет». Сама она неоднократно прибегала к Борькиным услугам.

– Вот видишь, – весело сказала Людмила Фоминична, ластясь к мужу. – Незачем было так гнаться, товарищ и сам приехал. Никто не умер. Правильно я сказала? (С неуверенной улыбкой.)

– Как видите, ваше благородие, – подтвердил «товарищ».

– Я даже не спросила… А как вас звать, извините?

– Как звать? – Берг хитро поглядывал то на Родиона Родионовича, то на Трауэра, каждый из которых в свою очередь мог допускать, что другому еще ничего не известно. – Меня Николаем Ивановичем звать.

– Очень приятно, – сказала Людмила Фоминична.

– А как мне приятно, – проговорил Николай Иванович со значением, взгляд его сделался плотояден до неприличия.

Она обеими руками обвила руку мужа и склонила голову ему на плечо:

– Родь, хочешь поесть?.. Костя! Хотите поесть? – крикнула она. – Баба Марфа вас покормит. Баба Марфа, там пирожки есть, дай Косте.

«Мать моя девушка! Вера Пашенная…» – нет, это все ему снится.

И в довершение ко всему взору Родиона Родионовича предстал Барсик, который прохаживался, воздев к небесам предостерегающий хвост, словно говоря: «А кто на нас с мечом пойдет, тот от меча и погибнет».

Разыгрывается традиционно-дачная «пиэса». Действующие лица известны, их мотивы – тоже. Скажем прямо, мотивов в жизни наперечет. Жизнь богаче положениями, и то лишь на первый взгляд. Все взаимоцитируемо – что мы и тщимся продемонстрировать, благо повторяться без зазрения совести – задача посильная. Куда трудней дается автору наглядная демонстрация обратного. Зато к его услугам большой выбор мест действия, не говоря уж о временах. Кто сказал, что их не выбирают? Еще как выбирают, глаза разбегаются. А вот с характерами – лажа… извиняюсь, швах. На бумаге это один на всех характер, вернее, один и тот же материал, который идет на характеры, подобно тому, как шелк идет на подкладку, а мех на воротники. Знай себе вырезай известные с эвклидовых времен фигуры и нарекай их: «шофер Гейнц», «шофер Костя», «Лиля-1», «Лиля-2» и т. д. А спасает неизбежно ходульную «пиэсу», «фильму» и т. п. очередная создательница незабываемых по своей яркости сценических образов. Потому что художник по физиономиям – известно Кто.

– Что это вам, Родион Родионович, на месте-то не сидится. Фигаро здесь, Фигаро там (гаврики qui, гаврики li). Могли бы побыть денек-другой и в обществе своей красавицы и своего хулигана, – Пашенная протянула руку, свесив кисть.

Васильевский – первоначально немой киношник. Театральная вальяжность не пришла в кино одновременно с актерскими голосами. Он посмотрел на протянутую для поцелуя руку, как на жабу, и в брезгливом замешательстве поцеловал.

– Так чего, Людмила Фоминична, чай ставить или к столу накрывать? – спросила баба Марфа.

Людмила Фоминична вопросительно посмотрела на мужа:

– Родя, ты, наверное, проголодался? Ты же сегодня ничего не ел.

– Не хочется, – и правда, после супа «с крестьянским мясом», после тефтелей в томатном соусе с овощным рагу, после творожной запеканки с изюмом и фруктовой подливой есть не хотелось.

– Ну, тогда чай с пирожками. Вера Николаевна, еще чайку с пирожком? Не стесняйтесь, у нас их много.

– Змий-искуситель. Я и так уже ни в одну свою роль не влезаю. Надо обновлять репертуар, – Пашенная посмотрела на Трауэра: действуй! Это должно исходить от автора, не от актрисы, самой даже знаменитой. Скажи: мне, как автору, видится то-то и то-то. Образ отца видится в образе матери. Хочу с Горьким посоветоваться… Условились же, что говорить. А он стоит, как воды в рот набрал.

Михаил Иванович – полная противоположность Родиону Родионовичу. С виду горлан, Маяковский, руки в брюки, а на поверку: мама, роди меня обратно! Вера Николаевна! Александрина Витальевна! Саломея Семеновна! Втяните меня в свой гараж! Я же только и гожусь, что подержать двумя пальцами чужой пистолет за горячее дуло, пока красногвардеец нужду справляет. В жизни бы не втолкнул никого в сейф. (Родион Родионович сделал это головой. Как бык.)

– А как же обещанный автограф? – не отстает Берг. Он чувствует себя в ударе. Шепотом: – Хорошо. Чтоб сохранить инкогнито, согласен на предъявителя. Вы как будто ни о чем не догадываетесь. – И продолжает: – Я видел прелестный парижский письмовник для авторских надписей, там была такая… – шепчет.

Как на подмостках той жизни «пламя желаний в кипучей крови» легко переходило в «кипучую, могучую, никем не победимую»[72], так в понимании Пашенной самая важность ее персоны легко оборачивалась важностью того, к чему она в данный момент стремилась. А тут – заело. И она не понимает, в чем дело.

– Ну, что он вам надписал, покажите… Батюшки светы! Да в стихах… – Пашенная сперва читает глазами, потом декламирует:

Молю, примите этот экземпляр,Не отвергайте бедного пииты дар… —

вгоняя Михаила Ивановича в краску.