Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Арестованный. Совершенно безосновательно. Как и бездоказательно. Как я мог проникнуть в сейф, если шифр знал только медсэншеф? Следствие толком не проводилось, в касте военных царит круговая порука.

Следователь. Как вы объясняете исчезновение денег?

Арестованный. Их там не было. Ни денег, ни бумаг.

Следователь. Вы хотите сказать, что сейф был с самого начала пуст?

Арестованный. Нет, пуст он не был. За несколько дней до этого в госпиталь под конвоем, в браслетах, доставили больного. Это был курьер султана Аль Атраша. Его ранили в перестрелке. Несмотря на то что у дверей дежурила охрана, он сумел улизнуть. Медсэншеф сам же и организовал побег. Могу себе представить, сколько ему заплатили, не говоря о двухстах тысячах франков. Ради этого было инсценировано нападение на госпиталь. Нападавшие вполне могли быть арабы, синие платки заменяли им маски. В суматохе о пленнике позабыли. Медсэншеф спрятал его в сейфе, который приказал мне вывести.

Следователь. И кто-то знавший код потом незаметно выпустил его?

Арестованный. Теоретически это было возможно, потому что от верблюдов стояла пыль. Но зачем? В бельгийском банковском сейфе дверь сконструирована по образцу иссю де секур[64]. Снаружи без набора не открыть, а изнутри открывается обыкновенным нажатием, просто никто никогда не пробовал.

– Родь, ну чего ты… Родь… – по-сучьи заскулила она, прижав к себе щенка по кличке Борька, уткнувшегося мордой ей в живот. – А, Родь…

Она смотрела, как муж, широко поставив ноги, брился. Кончив, натянул брюки и рубаху, в которой приехал – Марфа уже успела постирать и погладить ее.

– Родь… съешь чего-нибудь…

Знать, и к ним наведалось – то, что гуляло с косой по дачным лужайкам. Полуденный косец.

Костя надел шоферскую куртку, нагло не застегивая рубахи под ней – как будто собирался ехать с откинутым кожухом мотора.

– Случилось чего? – равнодушно спросил он, пока сторож на выезде отпускал веревку, заменявшую шлагбаум.

– Много будешь знать, скоро помрешь.

В армии шофер «без лести предан» тому, кого возит. А Костю сколько ни корми – Иуда-предатель. Другой хоть своим автомобилем гордится, часами протирает: капот, двери, крылья, радиатор. Подышит – и платочком, как богемское стекло. А этот, как с чужой скотиной, обходится.

С помертвелым животом, с каким едут в последний раз в прежней должности, ехал Родион Родионович в студию на Воробьевых Горах. Сколько ехать (не в переполненном вагоне и не на телеге), ровно столько продлится комфорт последнего пути. А потом он будет взят могилой (здесь – под стражу). И что после этого делают со всеми, будут делать и с ним. Что лучше: загробная жизнь, или чтоб ничего не было после смерти? На выбор. Одно короткое движение, короче отрицательной частицы не, и не будет ничего. Какой-то дамочке сказали: «Два пальца ниже соска», и она попала себе в коленку. Может, Люська права, надо было поесть на дорожку? Тошнит. Засунуть поглубже в рот и до того, как вырвет, спустить курок. Почувствовал, как что-то со страшною силою ударило его по затылку – откуда Чехову знать, хоть и врач, что он почувствовал? Пора перечитать «Дачного мужа». В висок? В середину лба?

«“Приезжайте скорей, сами увидите”. Что увижу – полутруп? Один полутруп увидит другой полутруп – а если обе половинки сложить? А если половинки непарные…»

– Домой.

Костя кивнул.

Выходя из машины, Родион Родионович зачем-то сказал:

– Подождешь меня.

Хлопок дверцы с восклицательным знаком.

Лифтерша встретила его словами:

– Вами интересовались. Я сказала, что вы на дачу поехали, – она была в валенках с отрезанными голенищами: летом не топили, в подъезде в самую жару приятная прохлада. Ну, у нее стыли ноги, особенно ночью. Переданную ему записку Родион Родионович читать не стал, а куда-то сунул, в какой-то карман. В записке было: «Дурак вы, ваше благородие. Езжайте туда, откуда приехали».

Вот он и дома, средь родных стен, от которых помощи все равно не дождешься. Неровный пунктир шагов соединил входную дверь прямо с письменным столом. Пунцового плюша шторы были задернуты, полумрак поощрял сосредоточиться на том единственном – и последнем – что предстояло в жизни совершить.

Ему было тридцать пять лет, он уходил в расцвете сил, на пике карьеры, которую какому-нибудь Гаврику не снилось сделать и за десять тысяч жизней. Но Гавря будет жить и завтра, и через год, и еще через много-много лет, тогда как его уже не будет через минуту[65]. Уже через минуту ему перестанут завидовать. (А так ему перестанут завидовать через полчаса. «Приговорите меня к любому наказанию, только сохраните мне жизнь». Дудки. Не человек для жизни, а жизнь для человека.) Уже через минуту здесь будет совсем другой пейзаж, который представить себе так же просто, как и невозможно. Он будет распростерт… но это уже будет не он…

Между тем он уже взвешивал в руке наградное оружие («Тов. Васильевскому от бойцов-разведчиков погранзаставы Памяти пограничной собаки Ингуса»), ощущая его благородную тяжесть: товарищ револьвер… Другой рукою приласкал барабан, исправно вертящийся под ладонью, полный пулек. Крошечное перемещение указательного пальца отсюда сюда, а разница с отрицательную частицу. Как между «совсем дурак» и «совсем не дурак».

Но мы-то понимаем, что выстрела не будет, и теряемся в догадках, что этому помешает: телефонный звонок? Стук в дверь: «Телеграмма»? Нет, omnia mea mecum porta[66]: помешал неотвратимый позыв, оказавшийся неотвратимей смерти. Стреляться наперегонки с собственным кишечником: кто первый? Этого не станет делать даже самый отъявленный солипсист и демиург, убежденный, что после него ничего не останется – ни того, что убирают, ни тех, кто убирает.

Чувство облегчения, как и чувство счастья – неделимо. А значит, пусть на какую-то элементарную частицу времени оно охватывает человека полностью. Но когда эта частица равна «не», при всей своей мимолетности столь разительно отличающей «совсем дурака» от «совсем не дурака», тогда перестает быть неотвратимою развязка, орудие которой, сразу ставшее нелепым и комическим, Родион Родионович продолжал сжимать. Потом аккуратно положил револьвер на пол. Непременные гигиенические действия сменяются натягиванием штанов, пятикратным повторением одного и того же движения пальцев, каковым застегивается пуговица, – по их числу на ширинке. И с каждой застегнутой пуговицей, с каждым рука-руку-моющим движением под краном у револьвера оставалось все меньше шансов быть пущенным в ход.

Родион Родионович поднял его, вздохнул, замешкался: положить в карман или обратно в стол, и предпочел последнее. И правильно: ящик стола – не банковский сейф, не удерешь. Спи спокойно, дорогой товарищ револьвер.

Костя-шофер ждал, как ему и было велено. На кинофабрике «Союзфильм» ничего не происходило – то есть в отношении Родиона Родионовича, а так наверняка что-то происходило: «Мой жопу», дубль сотый. Проходная на его вялый сановный кивок отвечала: «Здравия желаем», по-солдатски в ногу. Группа товарищей при виде его смолкает, здоровается. Приближаясь к своему кабинету и невольно замедляя шаг, он ничего внештатного не замечал. Назло местным холуям он всегда ходил по коридору как простой смертный, а не в облачке свиты. Некоторых это раздражало.

У самой двери выжидающе останавливается и вдруг решительно ее открывает. Так после мильона терзаний входили к нему всякие эрдманы. Или так входил он – с намерением причинить кому-то мильон терзаний. Кто же к кому вошел сейчас? Из этих двух который сейчас он?

Гавря так волнуется, что запинается. Он волнуется не за себя – болеет за «дело, которому ты служишь». Сегодня, что ни говори, он проявил себя и хочет дать это понять. Так что немножко и за себя.

– Я пришел когда, то ваша дверь, та, в коридор, смотрю, не заперта… Я в щелочку тихонько заглянул: сейф то же самое… Открыт, пустой… Я никому ничего не сказал, трогать ничего не стал, дверь захлопнул и сразу позвонил… Никто ничего не знает…

И остался Васильевский у разбитого корыта: «комсомолец Карпов» ко всему еще и йог, способный проходить сквозь стены. С его фантасмагорическим исчезновением угроза, исходившая от него, не только не устранялась, но и усугублялась. Почему же тогда Родион Родионович испытал облегчение, не сравнимое ни с чем (даже с тем, вышеописанным, что спасло группу товарищей от невосполнимой утраты)?

Когда чувство, что заново родился, перестало доминировать над всеми прочими, или, говоря проще, когда Родион Родионович пришел в себя, он театрально хлопнул себя по лбу:

– И дверь, и сейф… Надо же! Это я в спешке. Забрал с собой, думал в тишине поработать… Надо же!

– Я не хотел поднимать панику, – кокетливо оправдывался Гавря, ставший невольной причиною того, что завлиту не удалось в тишине, под сенью трепещущей дачной листвы «пройтись с карандашиком» по десятку-другому манускриптов, хранившихся в несгораемом шкафу ввиду их бесценности.