Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

– Ну что скажешь, дачный муж?

«Дачный муж?!» – все же сообразил, что это еще не «рогоносец». Пора перечитать Чехова. Братец-то Антон Палыча в Голливуде. И один брат Покрасс там же[61]. Так что все возможно (касательно чайника с родимым пятном). Сниматься Люське категорически не даст. Пока он жив, не бывать этому. А если кто сманит? А мы королем пойдем. В смысле Фомой Григорьевичем, это наш бронепоезд на запасном пути.

В лесу, говорят, в бору, говорят, растет, говорят, сосенка,Понравилась мне, молодцу, веселая девчонка! —

голос Ирочки был звонче всех – «веселой девчонки» (таких в народе звали «костомолками»).

– Есть что-то тревожно-счастливое в костре на фоне догорающего неба, – наконец, набравшись духу, сказала Степаницкая («…в пропашке используется прогрессивный метод Степаницкого…», «…высокой правительственной награды удостоен вице-президент Всесоюзной сельскохозяйственной академии наук имени Ленина Марк Харитонович Степаницкий…»). Жена она ему без году неделя и еще не свыклась с этой ролью. Степаницкая-первая погибла, красавица-полька. Не спасла и широкая спина летчика, к которой она прижалась: он взял ее покататься. Любовь любовью, а похороны врозь. Осталась двухлетняя девочка, нуждавшаяся в материнской ласке. Степаницкая-вторая некрасива, но поэтична, вела дневник («состояние души лирическое»). Идеальная мать двухлетнему кукушонку. (В своем оскорбительном несчастье Степаницкий сам так говорил, а не «как у нас язык повернулся».) Прежде у себя в лаборатории она была серой мышкой, которой алые паруса только снились. Чем обернется вскоре этот выигрыш? А вот и нет! Марка Харитоновича миновала чаша сия, когда-нибудь, лет этак через семьдесят, кукушонок превратится в совенка, ухающего на старости лет в доставшейся по наследству миллионной даче.

Ой ты, песня соловьиная,До чего ж ты за душу берешь…

– Ну что, пора? – нерешительно сказал кто-то. (Вообще-то автора не красят эти «кто-то», «где-то, «зачем-то». Если не ему, то кому же знать, кто именно, – но, так уж и быть, оставим для настроения.) – Ну что, пора… – сказал кто-то, мычательно зевнув.

– Да, – решительно сказал Валентин Христианович, вставая и подавая руку Тамаре Максимовне, уязвленной тем, что завтра на даче у Леонтьевых-Щегловых баранья туша будет изжарена и съедена без ее почетного участия.

– Эх, тяжелая артиллерия, – сказала она, с кряхтением поднимаясь.

– А какова роль артиллерии в будущей войне? – спросила Ирочка у слушателя РАБ.

– А они этого не проходили, – пошутил Угоревич. – Ну пойдем, племянник.

Все потянулись по своим дачам, эти небожители с трясущимися поджилками.

Ночью Людмила Фоминична окончательно уверилась, что Родион Родионович ей не изменяет. «Как из полярной экспедиции вернулся». Потом, засыпая, подумала: «Ах ты мой пропашка…» – о Борьке.

Завтрак был поздний, плотный. В конце недели из Москвы обычно съезжались и гости и хозяева. Над кухнями вились утренние дымки. Кому-то готовился вот такой высоты омлет, кому-то варилась картошка и чистилась селедка. Бывшие буржуи, с успехом перековавшиеся, ели «югурт», как они это называли. У Ровицких всегда готовили «настоящий кофе по-венски».

Баба Дарья напекла оладьев, а Людмила Фоминична еще нажарила Родиону Родионовичу картошки, как он любит, со шкварками. Вечером они были приглашены на шашлыки. «У-у, холопское племя актеров», – подумал Родион Родионович, памятуя про «дачного мужа» (осадок остался – Родион Родионович был из тех, кто на обиды памятлив, если вообще бывает иначе… да-да, повторяемся). Леонтьев-Щеглов стал «ведущим актером Малого театра» после того, как в пьесе Погодина «Прометей. Игры с огнем» исполнил роль молодого Маркса. «Всё, Ленина тебе уже, Мишка, не дадут, и не мечтай. Ты свою норму по вождям выработал», – говорил ему Яух, сам пробовавшийся на роль номер один и еще не знавший, что Юткевич остановил свой выбор на Чеснокове. Леонтьев-Щеглов, который был уже в курсе, на это ответил: «Да, Саш, не повезло нам с тобой». – «Почему нам?» – удивляется Яух. «Как, ты еще ничего не знаешь?» – «Нет…» – «Тебе досталась роль политической проститутки. Почета мало, зато море удовольствия». С тех пор выражение «почета мало, зато море удовольствия» стало крылатым.

У Леонтьева-Щеглова собралось человек тридцать гостей (на сей раз избавим себя от поименного их перечисления).

– А вы не идете? – спросила Ирочка Брух, по-праздничному запыхавшаяся, у слушателя РАБ, который, завидя ее, взял под козырек.

– Да как-то нет, прогуливаемся. Вот погода хорошая, – ответила за племянника Тамара Максимовна, много бы давшая за ливневый дождь с грозой.

– Раут по случаю? – заметил не без иронии бывший полпред и прокомментировал, когда она умчалась: – Вся идеалах, как елка в шарах.

Именно, что безо всякой причины: «шашлык по случаю барана». Позвали друзей, благо их у нас куры не клюют.

– А, подрастающее поколение, – радушно приветствовал Ирочку хозяин дачи.

– Здравствуйте, Олег Иванович. Папа попозже зайдет.

– А мама еще не вернулась? – спросила жена Олега Ивановича, как будто не знала, что «ушла и не вернулась». Они с женой Шумяцкого как раз сплетничали о тутошних бабоньках.

– Ой, что вы! Мама, когда она отдыхает на Черном море, обо всем забывает. Она такая пловчиха, – легко дается роль, которую от тебя ждут: «вся в идеалах».

– А молодежь вон там, в шарады играет. Присоединяйся.

Ирочка поспешила присоединиться к молодежи.

– Что вы хотите, когда Бруху уже под сто. Кто в нее камень бросит.

– Да, – согласилась Лидия Исаевна. – «Это уже его проблема». (Реплика из оперетты Миллокера «Неравный брак», неизменно вызывавшая смех зала.)

Обе засмеялись.

– Что у вас, Лидия Исаевна, с Керженцевой? Олег говорит: до упаду смеялся.

– Да ну ее, дуру. Соринка, в глаз попала – уже сразу: «Ой, я же сейчас плакать буду». Потом еще что-то: «Ой, что мне делать?» Потом: «Ой, у моей мамы запоры». Тут меня забрало. Изобрели средство, говорю. Называется «Ни дня без срачки». Вы будете плакать, а ваша мама будет какать.

– Ух, вы языкатая. Почище Алика… Вон, тоже образец супружеской добродетели, – Леонтьева-Щеглова понизила голос, так как Людмила Фоминична, к которой это относилось, приблизилась «на расстояние слова».

– А, Люся! Давно не виделись, – не далее как вчера утром Людмила Фоминична жаловалась ей на Родиона Родионовича. – Ну что, приехал ваш благоверный?

А Леонтьевой-Щегловой сказала:

– Борис Захарович, тот на час отлучиться не может. Юный пионер, всегда готов. В любой момент могут вызвать. Вы понимаете…

Леонтьева-Щеглова все понимала.

Из дневников Шумяцкого известно, что в Главном управлении кинематографии и фотопромышленности имелась походная резиновая ванна, в которую он погружался на полчаса – сорок минут между девятью и десятью часами вечера. «Это хорошо укрепляет, дает заряд бодрости на ночь». (О любовник Кремля, ценою жизни купивший его ночь!)

– Что значит «образец добродетели»? – возразила Лидия Исаевна, едва лишь они остались вдвоем. – Посмотрите на нее. Ни один мужчина мимо нее спокойно пройти не может. У такой муж должен быть по меньшей мере командарм, нарком. Он должен быть как Боря, а иначе трудно устоять.

– С ней же не о чем разговаривать.

Приготовлением мяса ведал приехавший из Москвы двоюродный брат Олега Ивановича, театральный художник Александр Уткин, сказавший однажды о Грекове: «Мы с ним даже не коллеги» (так говорят: «Мы с ним даже не однофамильцы» – притом что оба, допустим, Юсуповы).

– Это котлетки нажарить да супчик сварить – женское дело, а мясо у нас в горах джигиты готовят, – Уткин обмахивал сломанным костяным веером угли. Ему с жаром помогал тринадцатилетний Федя Сечинов.

– Дядя Шура, сейчас чего?

– Вот стой так и маши крылом… где таз? – баранина выдерживалась, по его словам, в специальном маринаде. – Эх, крассыво будыт.

А патефон пел:

Моя Марусечка,А жить так хочется…

(Как не повторить сказанное Маргаритой Сауловной – на вопрос горбатой золовки: «Что, так опасно?» – «Смертельно опасно».)

«Ирочка поспешила присоединиться к молодежи» звучит как «иди поиграй с ребятами». Это значит: подошла и стоишь. Компания, как и автобус – не резиновая.

– Привет!

– Горячий… – не глядя в ее сторону.

Их было две команды, одна другой поочередно задавала загадки. Вот рубятся с плеча. «Швед, русский – колет, рубит, режет», «Сеча под Керженцем».

– Ребята! – с привычной звонкостью. – Ребята, это же Ледовое побоище! – и попала пальцем в небо. Один из зарубленных перед смертью прокричал: «Свободу рабам!». Другого, верней другую, очень надменного вида, венчают со словами: «О триумфатор, спасенный тобою Рим приветствует тебя».

– Это Спартак, – сказал Стеценко безапелляционно.