Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

– Я не хотел поднимать панику, – кокетливо оправдывался Гавря, ставший невольной причиною того, что завлиту не удалось в тишине, под сенью трепещущей дачной листвы «пройтись с карандашиком» по десятку-другому манускриптов, хранившихся в несгораемом шкафу ввиду их бесценности.

Приблизительно так представилось это Гавре. Родион Родионович закрыл тему:

– Хвалю, – и Гавря снова расцвел, как расцветают только яблони и груши. И только в съемочных павильонах.

Круговерть чувств, как колесо судьбы: чувство смертельной опасности сменяется чувством несказанного облегчения, а то в свою очередь зверским чувством голода: натощак Родион Родионович такого натерпелся, что теперь съел бы вчерашнего барана, вместо которого в меню на понедельник всего-навсего-то и было, что суп крестьянский с мясом на первое, утка жареная с капустой тушеной на второе и на третье каша гурьевская сладкая.

– А еще вот чек, – сказала буфетчица. – Товарищ взял на двенадцать рублей двенадцать копеек выпечки, сказал, что иностранцы приехали, а талоны вы позже занесете.

Родион Родионович стал растерянно шарить по карманам: столько талонов сразу у него не набиралось. Попалась какая-то бумажонка, которую он машинально развернул. Надо было видеть выражение его лица! Оно полностью соответствовало содержанию записки.

Садясь в машину, он сказал мрачно:

– Поехали туда, откуда приехали.

Всю дорогу он проспал. Ему приснилось, что вчерашний баран говорит: «Я тебе отрезала от себя тоже кусочек». – «Я хочу все». – «Тебе же не съесть. Что же, сам не ам и другим не дам?»

Именно те слова, которые были в записке, – первое, что вырвалось у Берга, когда его, потерявшего равновесие, сдавила металлическая теснота. «Дурак вы, ваше благородие», – и он немедленно нащупал в темноте ручку. «Нет… А я подожду… А мы не будем сходу выскакивать наружу балаганным Ванькой-Встанькой, чтоб увидеть дурацкую рожу Панталоне».

В голову лезет всякое – что Васильевский «утратил доверие» и симулирует «бдительность». Наверное, звонит по телефону: «Я поймал шпиона, как дети ловят бабочек. Только он бьется не в сачке, а в сейфе». Следующий кадр: под дулами маузеров и макаровых шпион стоит с поднятыми руками и бегающими глазами. Убедительно? Если человек живет в постоянном страхе, то да.

Объяснение другое. Васильевскому нужно с кем-то встретиться, кого-то предупредить, того же Михаила Трауэра, что было бы логично. (Если и правда Трауэра, то пьеса провалилась. Ее срединная точка – встреча-сюрприз: персонаж лично представляется своему автору.) Мысль поймать лягушонка в коробчонку не нова[67], непонятно только, зачем запирать его в шкафу – чтоб не сбежал? Он же по доброй воле явился: «Желаю разбить собственный кумир. Вот он я, ваш комсомолец!» Вдруг передумал? В шкафу вообще не запирают, на то есть чулан. В шкафу либо от кого-то прячутся, либо кого-то прячут. За отсутствием обычного шкафа это делают в сейфе. Bon, никто не должен его здесь видеть. Почему же так брутально? Почему «стреляю без предупреждения»? Вместо того, чтобы совместно разыграть водевиль. Тем более, что он в любую секунду может завопить: «А-А-А-А!» Или примется колотить руками и ногами, биться головой о стенки. Самое невероятное – оно же самое верное: Васильевский сошел с ума. Можно поставить точку. Творение спятило. Но это лишает жизнь Творца всякого смысла. А жить так хочется! Поэтому предпочтительней иное объяснение. Несколько раз произносилось слово «шантаж». Васильевского шантажируют какими-то разоблачениями. Коммерческого характера? Нам подозрителен сейф, надежно скрывающий пустоту. Предположить, что ее компенсирует тайник в ножке стола? А почему в дальнем углу так странно потупился диван? Пришествие комсомольца Карпова придало делу непредвиденный поворот. Все вот-вот откроется – ну, сколько он намерен продержать его взаперти, час? От силы два?

«Держу пари, Родиона Родионовича здесь нет. А для полной уверенности, что я никуда не денусь, положил меня в сейф». («Сытый голодного не разумеет». Скажи мне, кто из них двоих «голодный», и я скажу, кто ты.)

С легкостью выйдя из заточения, наскучившего ему уже через минуту – темнотой, духотой, невозможностью удобно расположиться, – Берг убедился, что пари он выиграл: в кабинете никого не было. Подергал двери. Одна из них, в коридор, была снабжена французским замком. Можно, уходя, захлопнуть ее за собой, а можно лишь прикрыть и тогда в любой момент вернуться. На столе лежал размноженный на ротаторе и сброшюрованный список телефонов и адресов. Трауэровского среди них не оказалось, но был телефон и адрес хозяина кабинета. Поверх красным карандашом написано: «Правление» и номер телефона. Написанное через «и», да еще от руки, оцарапало взгляд[68]. Отдельные слова порою вдруг царапались (так на московской улице Николай Иванович вдруг ловил себя на эмигрантской привычке: при звуке русской речи подавлять непроизвольное движение головы).

Он снял трубку и назвал номер. Соединение длилось так долго, что быстрей было бы добежать – как в комедии Бастера Китона.

– Правление дачного поселка, алё.

– Алё, это говорит Васильевский. Вы меня узнаете?

– Здравствуйте, товарищ Васильевский. Я вашей супруге уже сказал, на такие замки спрос, а скважню они не хотят, ключ, говорят, как от чулана. Хотят французский. А где я его по магазинной цене возьму? Только у частника. Пятьдесят – это еще по-божески. Вон Голубы себе вставили за семьдесят. А то скважню в минуту врежу. Решайте.

– Мне нужно время подумать.

Прошло больше двух часов, а он все «думает», развалясь на диване с книжкой. Оттиснутое типографским способом имя обладает над ним чудесной властью[69].

Стрелки часов подтверждают худшее из опасений: Васильевский рехнулся. Но пока в Кремле неусыпно светится ночами напролет некое окошко, голодная смерть нам не грозит. Стрелки усов не знают ни сна ни отдыха, а с ними тикают и пульсируют рабочие кабинеты больших и малых начальников. Один из них, по-собачьи отряхнувшись после ванны, сидит весь обмотанный дефицитнейшей кинопленкой. «Граница на замке», «Верные ребята». Ждет, когда хозяин скомандует: «Ингус! Сюда!». А значит, буфеты первой категории тоже не дремлют. Открыты двадцать пять часов в сутки. Нет, голодная смерть нам не угрожает, пока в нужнике Кремлевского полка по ночам горит свет.

Николай Иванович, заложив дверь карандашиком, чтоб ненароком не захлопнулась, сходил в буфет, назвал еще не сменившуюся буфетчицу по имени, и припомнившая его Устя отпустила ему полдюжины пирожных.

– С вас двенадцать рублей двенадцать копеек. Может, без сдачи будет?

С приветливым выражением лица он отсчитал без сдачи.

– И, пожалуйста, выложите красиво, у товарища Васильевского иностранные гости… да-да, вот на этом блюде, замечательно.

– А талоны?

– После встречи Родион Родионович сам занесет, сказал.

«С Родионом Родионовичем что-то стряслось», – решил Берг наутро, во весь рот зевая и во весь рост потягиваясь на кожаном диване, чье нахождение в кабинете более не казалось странным. Утренним этот час можно считать лишь со множеством оговорок. Косцы давно полдничают, смерть как утомившись косьбою. Покосы простирались до самой реки. Солнце невыносимо било им в глазницы, но лишенным век, им было невозможно зажмуриться. Кто бы мог подумать, что на берегах Стикса так слепит солнце. Окна без штор – те же глазницы. (Окна в кабинете Васильевского были снабжены ресницами, веками – всем, чем положено. Потому Николай Иванович и проспал едва ли не до полудня.)

Судьба хозяина кабинета была ему не безразлична – глубоко не безразлична. Всегдашнее заблуждение считать, что Опекун печется о своих подопечных по причине любви к ним. Это скорее тревога продюсера о тех, кто должен сниматься в его фильме. А по завершении съемок будет сказано знаменитое: «Всем спасибо».

Тем не менее лежание на диване растянулось до вечера, а там и еще одна ночь подверсталась. Рано утром Берг, в своей яркой шелковой рубахе, в русских сапогах, покинул сонное царство Петушко, сдав пропуск на проходной («всем спасибо»). Предварительно звонить по номеру, указанному в адресной памятке – только тиражировать и без того банальную сцену: над распростертым телом Васильевского надрывается телефон, тут же валяется «смит-вессон», пуля пробила затылок. Офицерское самоубийство – в висок, отвергнутый любовник стреляет себе в сердце (два пальца ниже соска), а растратчик пускает пулю в рот.

Если признать, что Васильевский есть продукт фантазии Берга (а не чьей-то другой, скажем, Нашей), тогда надобно признать и то, что оный продукт, неизбежным образом восстав на своего производителя, завладел важнейшим его секретом: творить добро, желая зла. Именно благодаря Васильевскому в эти полтора дня Бергу было покойно и комфортабельно. Он пообщался со своей музой, с которой не возлежал с тех пор, как в Клайпеде развозил халы в фургончике с надписью на двух языках, литовском и идиш: «Хлебопекарня Самюэлеса Конаса» (последний – брат Давидаса Конаса, ювелира с Пяркунас). Кроме того, по поговорке «на всякий роток не накинешь платок», Берг вкушал пирожные. И даже умылся – черт возьми! – обнаружив в дубовой панели потайную дверку персонального туалета. Обедать на виду у подчиненных – одно, а спускать штаны по нужде – мы не при феодальном строе, когда при вассалах не церемонились.