Читаем без скачивания Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пивко, коньячок?
– Водочки нет?
– Почему же нет? Есть. Водочка всегда есть! У меня, как в армии, на все один ответ: «Есть!» Мы сейчас с вами организуем, капитан, роскошный стол. На кухне, если не возражаете?
Роскошный стол организовался из горбушки черного хлеба, помидоров с лучком и постным маслом, а из горячих блюд очень хороша была яичница на шкварках сала. Водочка ж была, как всегда, чистая слеза.
– Жратва готова! – сказала Анна Семеновна и пригласила гостя за стол.
С криком «Дзабутон!» она кинула на табуретку плоскую подушечку. Дрейк взял ее в руки и сел за стол. Повертев подушечку, он положил ее себе на колени.
– Встаньте! – Анна Семеновна взяла у него из рук подушечку и положила на табуретку. – Теперь сядьте! Дзабутон – так называется в Стране Восходящего Солнца подушка для сиденья.
– Она из Японии? – спросил Дрейк. Он достал ее из-под себя и с интересом изучил цвет и фактуру ткани. В уголку было проштамповано: «ОТК № 7».
– По лицензии.
– Удобная подушечка, – одобрил Дрейк. – Надо достать где-нибудь.
– Дарю! Она ваша. Очень хороша при геморрое.
– Вас что-то связывает с Японией?
– Только общность культур. А еще профессор Тануки из Токийского университета. У нас с ним давние приятельские отношения. Он там ведет кружок русской хоровой песни.
– У вас тут ель, – обратил внимание Дрейк на елку с пятью шарами. Половина иголок с нее давно опала.
– А! – отмахнулась от нее Анна Семеновна. – С Нового года стоит. Все некогда убрать.
– А зачем? Пусть стоит. Она… освежает. Да и вообще, скоро опять Новый год. Я бы не убирал.
– Да, вы правы. Пусть стоит!
После первой рюмки Анну Семеновну потянуло на поэзию.
– «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». Как? – с восторгом взглянула она на капитана. В этот момент она готова была поклясться, что весь огромный каменно-железобетонный мир занимал в ней места меньше, чем лягушка, прыгнувшая в пруд.
– Знакомо, – согласился тот.
– Басё!
Дрейк слышал где-то эту фамилию.
– Японец?
– Да, триста лет тому написал. А как современно!
– Это время Богдана Хмельницкого? – уточнил Дрейк, наливая по второй. – Есть улица такая. Ну, без «б», за Богдана и Басё.
– А вот еще одно: «Снова весна. Приходит новая глупость старой на смену». Правда, замечательно верно? Профессор Тануки от нее без ума!
– Прямо-таки без ума? Что касается глупости – это верно. В Японии, если судить по стихотворению, она приходит только весной, чего не скажешь о нас. У нас она круглый год.
– Как вы правы! Как правы!
– Анна Семеновна. Родился экспромт. На типично российские темы. Вот: «Тучное поле ждет хлебопашца. Трактора нет!»
Анна Семеновна расхохоталась.
– Прелестно! И неоднозначно. В нем бездна вариантов. Третья строчка, пожалуйста: «Нету бензина!»
– «Дороги размыло!» – поддержал Дрейк.
– Хорошо! «Хрен дождется!»
– Ага. «Хлебопашец запил!»
Они целый час изгалялись над третьей строкой одного из первых российско-японских трехстиший, пока не перебрали сотни две вариантов.
Дрейк резко повернулся и почувствовал боль в пояснице.
– Что с вами? – обеспокоено спросила Анна Семеновна.
– Да побаливает немного. Радикулит или как там его…
– К врачу не обращались?
– Что к ним обращаться? В руках скальпель, на языке латынь.
– Да-да-да, я тоже не обращаюсь. Я «от спины» ложусь на стол и задираю ноги. Боль сама сползает. Кстати, где вы пропадали столько времени?
– Пропадал я весьма некстати, Анна Семеновна.
– Зовите меня Анна! При чем тут Семеновна? Если уж на то пошло, мой отец вообще был Зигфрид. А может, и Никифор. Да и вообще, когда вы обращаетесь ко мне, при чем тут мой отец? Я вас тоже буду звать Федором.
– Можно и Фрэнком, – разрешил Дрейк. – Пропадал я потому, что жена моя, царствие ей небесное, преставилась этой зимой. Через три месяца после того, как погибли наш сын со снохой. Весь год прошел «некстати».
– О, простите меня, кэп, – только и смогла вымолвить Анна Семеновна.
Помолчав, она долго разглядывала пространство, что было в коридоре выше головы, вздохнула:
– У моих знакомых, профессора Сазонтьева, вот так и так идут замечательные антресоли…
– Чем же они замечательны? – поинтересовался Дрейк. – Инкрустацией?
– На них покоится хлам династии Сазонтьевых за много-много лет.
– Зачем хранить хлам?
– Как же, архив, фотографии, те же обои… – Анна Семеновна смолкла.
– И что? – не выдержал паузы капитан.
– Я вот подумала: а не заказать ли и мне такие же?
– Вам? Зачем? У вас и так прекрасно все хранится, – Дрейк обвел взглядом комнату. – Все под рукой. А на антресоли лезть надо. Убьетесь еще.
– Хочется, – призналась Анна Семеновна, – давно хочется. Мечта детства. Для полного счастья всегда не хватает капельки.
– Хорошо. Нужны три доски и уголок. Еще дрель, ножовка, молоток, отвертка – нарисую, как в сказке. Гвозди да шурупы. Можно фанеру, если желаете с дверкой.
– Кэп, я ваша невольница! Делайте со мной, что хотите!
– Ну зачем же? – ухмыльнулся Дрейк. – Свобода – главное завоевание женщин в нашей стране.
– Увы, – вынуждена была согласиться Анна Семеновна, – и единственное.
Они еще много говорили о здоровье, семье, молодости, словом о том, чего больше не было, и оттого обоим было немного грустно, но и хорошо. Они будто в четыре руки ткали одно полотно под названием «Вечер».
– Ну мне пора, – Дрейк посмотрел на часы.
– Я вас провожу, мне надо купить папирос.
– Возьмите мои.
– Благодарю. Я хочу проводить вас, Федор. Какое небо сегодня!
– Выше семи небес счастья.
Глава 34. На острове Валькирий
Потом лето ушло, а вместе с ним пропала куда-то и Анна Семеновна. Будто эмигрировала в Новую Каледонию. Как потом выяснилось, Анна Семеновна, разочаровавшись в издании литературно-публицистического журнала, ушла в полугодовой «творческий» отпуск. Натащила из институтской библиотеки гору книг и журналов, закупила сахар, соль, рыбные консервы, лук, томатную пасту, картошку, макароны, и три месяца, не выходя из дома, по восемнадцать часов в сутки писала книгу о влиянии студенческого театра на уровень высшей нервной деятельности студентов и профессорско-преподавательского состава, а также высшего образования в целом. «В последнее время я крепко подружилась с вечерним светом, – говорила она по телефону. – В Японии это означает, корпеть допоздна». Ею были привлечены новейшие данные педагогики, психологии, медицины, множества социологических опросов, а также криминалистики и театрального искусства. Монография, по ее оценкам, «тянула» на шестьдесят печатных листов. Бумагой был завален весь угол комнаты, которую до двенадцати часов ночи она называла «кабинетом», а после двенадцати – «будуаром». А в целом, следуя японской традиции, помещение называлось «Ветка сакуры», что и подтверждала веточка облепихи в бутылке из-под кефира.
