Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

– Ну и бог с ними! К следующей зиме вернутся, – не князем, а королем ходил Оболенский, так как слухи стали просачиваться в гвардию и общество.

И, как позапрошлым летом, полицейский офицер вместе с Чипигой пришли жаловаться на корнетов. Чипига, как и в тот раз, бесконечно улыбался.

«Видимо, сначала смеется, а затем память начинает улучшаться», – сделал вывод Максим, находясь на этот раз в кабинете полковника Арсеньева, а не поручика Вебера.

– Да случайно задел его, ваше высокопревосходительство, – божился Оболенский. – Вот делов-то! Ежели желает, дам денег на лекарство.

Будочник желал…

Теплым мартовским днем три конногвардейских корнета медленно ехали верхами по Невскому и лениво шутили по поводу сегодняшнего церковного праздника, из-за которого государыня решила посетить церковь – был День святых сорока мучеников, в Севастийском озере мучившихся. По легкомыслию и юной привычке все высмеивать они абсолютно не соболезновали несчастным, пострадавшим в Севастии Армянской.

Максим еще подумал: «Слава Богу, что рядом нет старой няньки, досталось бы мне на орехи, услышь она такое богохульство…»

В этот-то момент на глаза ему и попался пьяненький Чипига. Увидев корнетов, он независимо выпятил свою впалую грудь и напыжился.

В голове у Максима неожиданно созрел «дьявольский» план, с которым он тут же ознакомил друзей. Оболенский от счастья чуть не вывалился из седла и с нетерпением стал ожидать ночи.

Ровно в полночь, как и положено во всех злодейских начинаниях, друзья подъехали на извозчике к местопребыванию будочника Чипиги. Тот еще не спал, но, помянув каждого из сорока мучеников: и Кириона, и Кандида, и Домна… – сидел в будке весьма ослабший. Пост в этот день облегчался, поэтому он еще и натрескался скоромного… В животе было всего вдоволь, а на сердце тепло и уютно. Будочник ни с кем не гавкался, а сидел благожелательно, тихо и скромно, пока не заметил трех конногвардейцев. «Вот нехристи, – миролюбиво подумал он, – за их денежки мне так хорошо».

Корнеты на этот раз оделись в походную форму, так как для начала им пришлось слазить на чердак. Там, смеясь и чихая от пыли, они распили из горлышка бутылку мадеры и начали осуществлять свой «дьявольский» план. Оболенский в слуховое окно выбросил длинную веревку, которую купил втридорога днем у Мойши, и они с Рубановым остались ждать условного сигнала, а Нарышкин спустился вниз и несколько раз обмотал будку со спящим уже Чипигой этой самой веревкой. Затем отошел на противоположную сторону, зажег свечу и помахал ею. Поднатужившись, двое корнетов потянули будку вверх и, подняв ее примерно на уровень второго этажа, крепко привязали жидовский канат к стропилам. К их огромнейшему разочарованию, Чипига спал сном праведника, свесив из будки ноги, – видимо, в процессе подъема съехал со скамейки.

– Ну что ж, дождемся его пробуждения! – решили они, распивая еще одну бутылку мадеры.

Неизвестно, кто кого больше измучил, потому что будочник, как и положено людям с чистой совестью, проснулся только утром по зову мочевого пузыря. Некоторое время он искал ногой твердь земную, но не найдя оной, выглянув, внимательно осмотрелся и, сопоставив факты, огласил окрестности тоскливым утробным воплем. Будка начала опасно раскачиваться, и в этот момент мочевой пузырь благополучно опростался…

Усталые конногвардейцы покатывались со смеху, глядя на испуганное и озадаченное лицо Чипиги. К ним присоединилось несколько прохожих, среди которых случайно оказался и Строганов.

– Ваша работа? – завистливо поинтересовался он и тут же куда-то заспешил с огромной тоской в похмельных глазах, что окончательно искупило все муки ожидания.

Чипига через час внешне успокоился и гордо стал сравнивать себя с сорока мучениками, осужденными пробыть ночь в озере, покрывшемся льдом. «Мне легче! Сейчас не дует северный пронзительный ветер, как тогда, – радовался сорок первый страдалец, – a штаны скоро высохнут». Окончательно успокоившись, он сел на скамью и терпеливо принялся ждать освобождения, рассчитывая хотя бы на медаль за перенесенные страхи и мучения.

Вызволили его лишь к обеду, крепко наклав в шею за сон на посту. У Чипиги, конечно, нашлись свидетели, и на этот раз корнетам пришлось отбыть трое суток на Сенатской гауптвахте.

Содержали их там с величайшим уважением и почетом…

И до тех пор, пока кавалергарды не вывалили на Никольском рынке одного слишком хитроумного купчишку в его же бочке с медом и не распороли потом над ним подушку, заставив несчастного кукарекать на весь рынок, Оболенский ходил по Невскому уже даже не королем, а императором…

Прослышав обо всех этих историях, княгиня Катерина простила Рубанову его ночные отлучки. К тому же время ее было занято подготовкой к отъезду князя Петра в Вильну. Он получил назначение адъютантом к литовскому военному губернатору Михаилу Илларионовичу Кутузову, хотя по-прежнему оставался в штате своего гусарского полка.

После проводов мужа княгине неожиданно стало грустно и одиноко, и она с нетерпением ожидала прихода Рубанова со службы, ощущая временами какое-то томление в теле. Неожиданно ей стало холодно, и она велела подбросить дров в камин. Потом уселась перед зеркалом и принялась тщательно разглядывать свое лицо. Случайно обнаружила неизвестную доселе морщинку на лбу и взахлеб, громко и по-детски жалобно, разрыдалась. «Князю Петру хорошо! – думала она. – Он при деле, у него есть какая-то цель и заботы, а у меня? Ну для чего я живу?.. Чтобы танцевать на балах, сплетничать и устраивать званые вечера? Надоело! – Поднялась она с дивана и принялась ходить по комнате, яростно стирая слезы с лица. – Еще чуть-чуть – и все! Я старуха… Господи, ну почему я так несчастна, ну почему у меня нет детей? Я так хочу ребеночка, так хочется быть нужной кому-то! Любить до самозабвения, отдавая всю себя…»

В эту-то минуту и застал ее Рубанов. Тоже зябко ежась, он подошел к камину и протянул к огню руки.

– Ну что вы, право! Нельзя же так расстраиваться и переживать о муже… Он прекрасно доедет и напишет вам письмо, – обнял княгиню и поцеловал в пульсирующий висок, в тонкую голубую вену. – А будете плакать, у вас начнется мигрень, разболится голова, и вы станете плохо спать.

– Я и так не усну… – отстранилась она от него, но вдруг неожиданно прижалась грудью, смяв ее о колет, и, крепко обхватив корнета руками, потянулась чуть распухшими от слез губами к его лицу.

Рубанов ощутил слабый аромат духов, и голова его приятно закружилась, когда ее губы коснулись подбородка. Руки ее передвинулись на затылок и притянули голову корнета к себе, а губы жадно искали губы. Максим не понял, как сорвал с нее одежду, и, подняв, понес на диван. Она не оказывала сопротивления. Тело ее обмякло и стало безвольным и податливым в его жадных руках.

Блики огня от камина делали ее тело то розовым, то белым. То вдруг она скрывалась в тени, а то раскрывалась вся навстречу ему. От его поцелуев она выгибалась и горела… Обняв за плечи, потянула его на себя и вдруг замерла на какое-то неуловимое мгновение, словно в последний раз решала, надо ли ей это? Хочет ли она его!..

Затем она глубоко вздохнула и стала подаваться вперед, навстречу ему. С этим вздохом, казалось, ушли все ее сомнения, и для себя она решила тревожный вопрос, поставленный еще господином Шекспиром: «Быть или не быть?!»

Она хотела ребенка!. И ничто теперь не могло ее остановить.

Живот ее стал мелко подрагивать, маленькие груди напряглись с такой силой, будто собирались оттолкнуть мужское тело от своей хозяйки. Острые соски уперлись крупными розовыми головками в кожу Максима. Затем живот ее задрожал сильнее, и Максим услышал слабый вздох. Пальцы княгини впились ему в спину, но боли он не ощущал. Раскрыв глаза, он увидел ее лицо. Оно исказилось, превратившись в невиданную им прежде маску наслаждения и экстаза… Глаза она зажмурила с такой силой, словно боялась, что если кто их увидит, то она ослепнет навеки. Сквозь плотно сжатые губы вырывались то ли стоны, то ли хрипы. Неожиданно это до неузнаваемости изменившееся лицо вселило в Максима бешеную страсть и неистовство.

Ничего важнее этой женщины не существовало теперь для него. Ради нее он готов был забыть все на свете, предать друзей и растоптать свою честь и совесть, лишь бы она стонала в его объятиях. Ему захотелось, чтобы лицо ее еще больше исказилось от страсти, и он не стал щадить ее.

Пространство как бы преломилось в его сознании, и ему казалось, что не здесь, рядом, а где-то там, далеко, он слышит жалобные женские крики… и от криков этих он приходил в еще большую ярость и неистовство, мял и целовал женское тело, наслаждаясь ее болью, ее страстью и ее счастьем. Он чувствовал, как ногти царапали и рвали ему спину, но ничто не могло отвлечь и остановить эту бешеную пляску!

Затем в какой-то миг дыхание их смешалось… Спазм перехватил горло и не давал кричать… и наступила тишина, от которой хотелось плакать и молиться… тела их расслабились, не в силах даже отпрянуть друг от друга, а влажные волосы спутались и перемешались на подушке…