Читаем без скачивания Астроном - Яков Шехтер

«Он сумасшедший! Да, да, он просто сумасшедший. Не из тех, кого сажают в психушку, а тихо помешанный на своей работе, своем увлечении. И образ его жизни, и непонятно откуда взявшийся перевод старинного манускрипта, россказни о драконах, лунниках, точках перехода – все это просто шизофрения, порождение больного ума. Обыкновенных хулиганов он принял за преследующую меня секту! Как же я сразу не понял, не сообразил».

Мише стало жарко, кровь прилила к лицу, а на лбу выступили капельки пота.

– Согрелся? – спросил Кива Сергеевич. – Хороший чай я тебе заварил, видишь, как пробило.

Волну жара, окатившую Мишу, он приписал давно выпитому чаю.

«И что же теперь делать? – лихорадочно размышлял Миша. – Как вести себя дальше? С психами ведь никогда не знаешь, куда поведет их сумасшествие. Рассказать родителям? Но тогда все кончится, и построение телескопа, и ночные бдения в обсерватории, и рассказы о драконах. Жалко. Но если не относиться к ним серьезно, а понарошку, будто к сказкам, то почему нет?»

Миша поднял руку и, прикоснувшись к груди, слегка прижал. Под толстой тканью пальто, прощупывалась трубочка. В ней, туго закрученный, лежал кусочек пергамента – охранная грамота.

«Значит и это бред, и ежевечернее талдыченье абракадабры, тоже». А он уже привык, ложась в постель, быстро проборматывать нашептанное Кивой Сергеевичем заклинание, и с чувством исполненного долга спокойно погружаться в зеленую оторопь сна.

«И Хеврон. Снова Хеврон. Как быть с ним, в какую часть распадающейся мозаики мира вставить этот фрагмент?»

Второй раз за последние полгода пришло к Мише странное название из далекой страны. Первым движением памяти сочетание букв напоминало о вороне, но потом вставал перед глазами шеврон с непрошеным пятачком, или дребезжал в ушах пьяненький матерок. Это был первый слой, пена примитивных ассоциаций. Вспоминая прошедшее лето и разговор с Марком, Миша повторял про себя, нашептывал, даже напевал – Хеврон, Хеврон, Хеврон, – и хрипловатое имя города удивительным образом волновало и тревожило воображение. Почему-то рисовалось погружение в таинственные полости земли, вырытые в велюровой темноте таинственные подземные ходы, норы и переходы. Откуда набегал поток причудливых ассоциаций, Миша не понимал, но чувствовал даже не животом, а спиной, что какая-то часть его «я», его жизни, его будущего, непонятным пока образом привязана к этому городу.

Еще до того, как Кива Сергеевич нашептал ему на ухо заклинание, Миша обнаружил волшебное воздействие слова «Хеврон» на свой организм. Стоило произнести его лежа в постели и прикрыв глаза, как поток причудливых ассоциаций тут же подхватывал, вертел, уносил, и опрокидывал в сон. Миша прочитал в библиотеке все, что удалось найти по Хеврону. Увы, удалось отыскать только самые общие, не представляющие интереса сведения о площади, численности населения, климате. Из родственников, соучеников и знакомых никто никогда не слышал такого названия, и постепенно оно превратилось в маленькое личное достояние, духовную собственность Миши, которую он доставал перед сном из укромного кармана, любовно оглядывал, проверял и прятал обратно. Когда Кива Сергеевич небрежно произнес это слово, Мише показалось, будто учитель бесцеремонно вторгся на лишь ему одному принадлежащую территорию. Его охватило чувство неловкости, словно кто-то внезапно распахнул дверь уборной и обнаружил его, Мишу, стоящего со спущенными штанами и с квадратиком газетной бумаги в руке.

Он еще хотел поразмыслить, прикинуть, как себя вести дальше, но голос Кивы Сергеевича вырвал его из задумчивости.

– Хватит мечтать, пора приниматься за дело. Садись к телескопу, а я приготовлю фотопленку. И пока не забыл, завтра к четырем приходи в мастерскую. Работы непочатый край. За каникулы ты должен закончить фигуризацию линзы.

На следующий день Миша проснулся поздно. Родители ушли на работу, и в пустом доме стояла чуткая тишина зимнего утра. Пока он спал, погода переменилась; посерело небо, ветер раскачивал покрытые примерзшим снегом ветви деревьев. Было зябко, остывшая печка взывала к действию. Миша быстро умылся, проглотил стакан холодного чаю, всунул ноги в домашние валенки и выскочил на улицу. Мороз сразу пробил свитер, рубашку и, урча, принялся за толстое нижнее белье. Выхватив из поленницы гроздь мелко нарубленных дровишек, Миша заскочил обратно в дом и бухнул добычу на железный лист перед печкой.

Поленницу они с отцом готовили все лето. Работали без напряга, по волечке; в день рубили пять-шесть поленьев. Отец тяжелым колуном разделял каждое на три-четыре части, а Миша топориком щепил дальше. Палочки толщиной с палец предназначались для растопки, потом на них укладывали четвертушки, а уж когда печка раскочегаривалась до конца – и половинки.

Когда левую, узкую часть поленницы, закладывали расщепкой до самого верха, принимались заполнять правую, стройно выкладывая в ряды половинки, на них четвертушки, и снова – половинки, четвертушки. Макс Михайлович называл эту работу физзарядкой, и тратил на нее не больше получаса в день. Зато теперь как просто и легко доставать расщепленные палочки, а потом, когда займется огонь, укладывать на них то, что вытащишь наугад из правой части поленицы.

Во всяком деле нужен навык, Миша помнил свои первые, неудачные опыты с неподатливой печкой. То огонь никак не разгорался, то впитавшие сырость осенних дождей полешки начинали плакать, да так обильно, что уже вполне разошедшееся пламя шипело и гасло. Сейчас он проходил все стадии на автопилоте: руки сами мяли газету, складывали хитрой фигурой расщепку, чтобы она сразу занялась, запылала от первой спички. Можно, конечно, плеснуть на дрова керосину, и дело с концом, но керосин – удел дилетантов, настоящий художник работает чисто, без вспомогательных средств. Да и вонь от керосина долго держится, портит атмосферу.

Пылающие дрова наполняли дом запахом лесной свежести, это был не маслянистый жар, выделяемый углем, а легкое, духовитое тепло, согревающее тело и веселящее душу. Миша посидел возле печки, зачарованно наблюдая за вылетающими в поддувало искрами. В печи трещали и лопались поленья, из-за чугунной дверцы доносилось шипение исчезающих в пламени соков дерева, еще совсем недавно питавших его могучее тело. Наверное, именно эти соки, превращенные огнем в летучую квинтэссенцию, радовали Мишино сердце.

Он поднялся на чердак. Теплая труба наводнила его мастерскую теплом, скоро оно исчезнет; час, другой и сидеть тут станет невозможным. Но пока спина опирается на горячие кирпичи, а на коленях распахнут дневник деда, можно оторваться от серого сумрака за окошком и перенестись в другое время и на другую землю.