Читаем без скачивания Мемуары и рассказы - Лина Войтоловская

– Ладно. Разведаем…

– Возьмите, возьмите меня с собой… Я боюсь одна… Лица солдат были измучены, суровы, замкнуты. Никто еще никогда не смотрел на Зою такими изучающими, строгими глазами.

– Возьмите, – прошептала она робко. – Я могу перевязывать – целый год училась на медицинском.

– Вот так босиком и пойдешь воевать? – пошутил кто-то.

– Сгорело все…

– Куда же тебя девать? – задумчиво сказал самый старший из солдат. – Иди уж с нами. А обмундирование добудем – прибьемся к своим и добудем…

– Что в лесу-то делала? Одна?

– Бежала. Маму ранили, думала – обоз догоню… А потом нашла Сергея. Чуть живого… Уговорила деда в больницу свезти. Ну и…

– Жених твой, что ли?

Зоя промолчала. Не могла она солгать, назвать человека, который ее почти не помнил, своим женихом. Деду сказала, чтобы пожалел, повез. А этим не могла.

– Ладно. Жених не жених – человек, – бросил кто-то…

Днем они сторонились дорог, деревень, прятались в зарослях. Питались ягодами, грибами, ночью упорно шли на восток, чтобы с рассветом снова залечь, затаиться.

Ноги у Зои распухли, кровоточили. Кто-то из солдат пожертвовал свою рубаху, обмотал ей ноги; идти стало легче. Хотя было уже начало июля, на заре она сильно зябла в своей ночной рубашке и изодранном ватнике. Первое время стеснялась, ложилась поодаль от бойцов, но однажды не выдержала, растолкала спящих, прижалась к чьему-то теплому боку и впервые уснула крепко, спокойно, без снов…

Почти месяц пробиралась группа к своим. Постепенно она росла и за счет примыкавших к ней окруженцев, и за счет молодежи окрестных деревень. С едой стало полегче – кое-что добывали в селах, мимо которых проходили, но прятаться стало труднее. В бой не вступали, шли окольными тропами; наконец, прорвав кольцо, перешли линию фронта и соединились с регулярной частью.

Так Зайка-очкарик стала бойцом Красной Армии, сестрой полевого госпиталя. Всю войну, маленькая, худущая, некрасивая, провоевала она и дошла с войсками до Берлина. Научилась преодолевать свой страх, научилась, применяя тот же способ, которым она тащила Сергея – впрягаясь в руки, как в оглобли, – вытаскивать из-под огня раненых. И за всю войну ее ни разу не царапнули ни осколок, ни пуля. Бойцы смеялись – больно мала, пуле ее и не видать. Сам собою отпал обидный «очкарик», но Зайкой называли все, словно раненые по наследству передавали друг другу это ласковое имя…

С ранеными она всегда была ровна, весела, но как только выходила из госпитальной палатки, как только оставалась одна, она словно обо что-то внутренне спотыкалась, застывала, как в детской игре «замри без слов». Глаза за выпуклыми очками расширялись, и казалось, она смотрит на что-то далекое, трудно различимое, старается вспомнить какое-то слово и не может. Если кто-нибудь не окликал ее, она могла простоять так совершенно неподвижно очень долго. К чему присматривалась, что слышала тогда, она и сама не знала; только все окружавшее ее в эти минуты начинало казаться ей далеким, нереальным, немым, а перед нею, как из густого тумана, возникали зеленые улицы родного городка, школа, лицо матери, стремительная походка Сергея, его седая голова. Не грохот войны, не кровь и смерть, не изнуряющая работа, а тиши-па и покой далекого детства становились реальностью, истинной, невыдуманной жизнью. Но стоило ей очнуться, и все, что с таким напряжением она старалась вернуть, удержать, снова уходило в туман, делалось похожим на полузабытый сон.

Война упорно и настойчиво вырывала ее из детства, чертила между нею и ее прошлым непроходимый рубеж. Все реже замыкалась она в своих воспоминаниях, все острее чувствовала, как уходят от нее и мать, и первая ее, безответная, до конца не осознанная любовь. Но где-то в самой глубине ее сознания жила эта маленькая, некрасивая девочка Зайка-очкарик с ее наивными мечтами о счастье. С трудом, постепенно научилась она смотреть на эту девочку со стороны; тогда ей становилось легче от неясного ощущения, будто вспоминает она не о своей, а о чьей-то чужой жизни. Это помогало ей тверже стоять на ногах.

Вот в такую трезвую, приземленную минуту и встретила она своего будущего мужа, веселого, ярко-рыжего, веснушчатого лейтенанта Сорокина. Он был исконным москвичом и пресловутое – «после войны» не мог и не желал представить себе без любимой улицы Горького, без тихих арбатских переулков, без Ленинградского проспекта, университета, который не успел окончить до войны.

И во время войны, и после ее окончания Зоя упорно разыскивала мать и Сергея, но ничего о них так и не узнала.

Перед самой демобилизацией она вышла замуж за Сорокина. Так и получилось, что больше она не вернулась в свой городок. Поступила снова на первый курс медицинского института, окончила его, стала врачом, родила Сорокину двоих таких же веселых, рыжих, веснушчатых мальчишек и почти всегда чувствовала себя вполне счастливой.

Целый день бегала по своему району, с лестницы на лестницу, из квартиры в квартиру, лечила, выписывала бюллетени, лекарства, уговаривала родственников больных не волноваться, а в конце дня, забежав в магазин, возвращалась к своему шумному семейству. И все-таки у нее хватало времени, особенно в погожий, летний денек, пройтись по улице Горького, поглазеть на оживленную толпу, постоять возле витрин, поболтать со встретившейся знакомой. Дойдя до Манежной площади, она поворачивала и уже медленно шла к проезду Художественного театра, где на углу стоял ее дом.

И почти каждый день возникало в ней неясное ощущение легкой досады, нежелание возвращаться домой. Она сама удивлялась, но ничего с этим поделать не могла. Что же такое с нею? Ведь дом – всегда дом, а ее дом – хороший, веселый. И лейтенанта своего она как будто любила, хоть и по сей день не называла по имени, а только «лейтенант», как в армии. Он хороший, убеждала она себя, он очень хороший, добрый, веселый, и мальчишки – прелесть.

Так почему же так часто ей хотелось оттянуть минуту возвращения? Она ругала, подгоняла себя, и все же шаги ее становились все медленнее, тяжелее. Ей казалось, что, войдя в дом, она потеряет какую-то неясную возможность отгородится от чего-то, что могло бы с нею произойти как раз в ту минуту, когда она закроет за собой дверь своей квартиры, погрузится в замкнутый, не сулящий ничего неожиданного, до последней детали знакомый мир.

Война, работа, замужество рассекли ее жизнь надвое. Та, первая, была будто бы уже не ее, а жизнь какого-то другого, чужого человека. Но в те минуты, когда ей надо было возвращаться домой, та, чья-то чужая жизнь, казалась ей растаявшим в тумане счастьем; может быть, поэтому так хотелось, чтобы произошло что-нибудь новое, а может, – и наоборот, то, что напомнило бы ей прошлое. Пристально рассматривала она прохожих, часто оборачивалась, чтобы посмотреть, как они разговаривают друг с другом или молча торопятся мимо. Кого она надеялась встретить? Что хотела прочесть в незнакомых лицах?