Читаем без скачивания Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще, под ногами — ничего. А дни — идут. И те, кажется, возвращаются[696] уже 28-го.
Муля[697], со своей странной доверчивостью (или — беспечностью?) сыграл в нашей жизни — роковую роль.
_____
Я больше не живу. Не пишу, не читаю. Всё время хочу что-н<и>б<удь> делать, но не знаю — что́? Нынче сделала список книг для продажи, но книги старинные, на любителя — возьмет ли магазин?[698]
Нс возьмет — выставлю ящик на улицу, выставила бы — только не сдвинуть: тяжеленные Мизерабли, Бюффоны, Наполеоны, Христофоры Колумбы, Диккенсы, Дюма, Андерсены и все это в пудовых, навечных переплетах…[699] И это только — пятый ящик! (Между прочим — Document d’Art Japonais Hira T’Shé — Le Livre de 10.000 Dissins){220}. -
Сказка проста: был — дом, была — жизнь, был — большой свой коридор, вмещавший — всё, а теперь — НИЧЕГО — и ВСЁ оказалось — лишнее.
За́-город я с таким багажом не поеду: убьют! — и за́город, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго?
Я за́городом жила и скажу, что это — не жизнь.
Звонила сегодня (без всякой надежды!) по телеф<ону> А<лсксею> Н<иколаевичу> Толстому (мулины поздние советы!) — «уехал». Когда и куда — не говорят. До него не доберешься. Я — не́[700].
Ну, вот. Я перестала убирать комнату и еле мо́ю посуду: тошнит — от всего и от сего! — кроме того, у меня в руках вспыхнула целая коробка спичек, — обгорели все головки — и на руке — язва, и обожжен подбородок. (Подбородок ни при чем, но я — к слову.)
_____
Мур распродает все свои книги и возвращается веселый. В 167-ую школу его приняли, но — откуда он будет в нее ходить???
Мы пока еще «у себя». Жмемся. Ключи — у нас. До свидания! Издыхаю
М.
Впервые — НИСП. С. 398–399. Печ. по тексту первой публикации.
Начало письма утрачено. Адрес на конверте: «Ст<анция> Ново-Иерусалимская Калининской ж<елезной> д<ороги> Истринский район Московской области Дачное строительство НИЛ Дача Клинковштейн Елизавете Яковлевне Эфрон» (НИСП. С. 539).
34-40. П.А. Павленко
Москва, ул<ица> Герцена,
д<ом> 6, кв<артира> 20 (Северцова)
27-го августа 1940 г.
Многоуважаемый товарищ Павленко,
Вам пишет человек в отчаянном положении.
Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой — на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы.
Начну с начала.
18-го июня 1939 г., год с лишним назад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа (нынче годовщина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10-го Октября — и муж. Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра[701]. На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ (NB! у нас нашей жилплощади никто не отнимал, и я была там прописана вместе с сыном на площади мужа) — итак, заперев дверь на ключ, мы с сыном уехали в Москву к родственнице, где месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали.
Потом Лит фонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались — там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами — 250 р<ублей> в месяц, — маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей до верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканьем воды с колодца и пробиваньем в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (всё эти стеклянные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели из Дома Отдыха меня жалели и обнадеживали…
Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робин Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова[702], и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера[703] и ряд болгарских стихотворений[704]. Работала не покладая рук — ни дня роздыха.
В феврале месяце мы из Голицына дали объявление в Веч<ерней> Москве о желании снять в Москве комнату. Отозвалась одна гражданка, взяла у нас за 6 месяцев вперед 750 руб<лей> — и вот уже б месяцев как предлагает нам комнату за комнатой, не показывая ни одной и давая нам ложные адреса и имена. (Она за этот срок «предложила» нам 4 комнаты, а показала только одну, в которую так и не впустила, потому что там живут ее родные.) Она всё отговаривалась «броней», которую достает, но ясно, что это — мошенница.
— Дальше. —
Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой -7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиции — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять.
На возмещение отнятой у меня взломщиками жилплощади мне рассчитывать нечего: дача отошла к Экспортлесу,
