Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы выходим на улицу, водитель погружает меня в машину и захлопывает дверцу.
— Теперь домой? — спрашивает он.
— Да, пожалуй, — нерешительно говорю я. Но тут же, пока мы еще не успели тронуться, прошу: — Купите мне, пожалуйста, еще домашнего сыру, я сейчас только сообразил. Знаете, там же, где я покупал хлеб. Там еще вывеска с именем какого-то бывшего министра, вы сразу заметите. Я не могу вспомнить фамилию, но вы, когда увидите, вспомните.
— Да я и так знаю, где это, — говорит водитель.
Я даю ему деньги, и он идет обратно на рынок, а я остаюсь ждать в машине. Я вспоминаю, как поджаривали сыр у нас дома: в очаге собирали побольше углей, мать раскладывала на доске сыр, приготовленный из свернувшегося парного молока, а потом, сидя возле очага, с пылающими от жара лицом и руками, пекла его на раскаленных углях; пылающий очаг в полумраке избы и пылающее лицо матери, блики от огня на ее волосах и одежде — все это и сейчас стоит у меня перед глазами, и снова я ощущаю во рту вкус сыра, только что вынутого из-под гнета, и чувствую его горячий запах, и слышу, как хрустит на зубах поджаренная корочка.
Все это сохранилось в моей памяти: изба, которой уже давно нет, наши комнаты, двор и разные постройки во дворе. Все они были такими, какими их создал мой отец, и каждая вещь и каждое строение имели свое назначение, определенное для них отцом; а теперь я один помню, как они выглядели; и вот я умру — что же, ничего от них не останется, даже памяти?
Водитель возвращается с рынка, усаживается на свое место и протягивает мне сверток с сыром и сдачу. Мы разворачиваемся и едем обратно по той же улице, мимо стоянки и старых рядов.
У калитки я расплачиваюсь, водитель благодарит за хлеб и предлагает помочь мне внести покупки в дом. Но мне кажется, что я справлюсь сам, хотя вещей действительно многовато; тогда он уезжает в сторону города.
Я иду по двору, держа рыбу в одной руке, а хлеб и сыр в другой, и думаю о разных хозяйственных нуждах, например о том, кто будет убирать снег, если он еще выпадет, и посыпать двор песком. Я останавливаюсь и смотрю на сад, на старые яблони с раскидистыми узловатыми ветвями и потрескавшейся корой, на пашу разросшуюся изгородь — кусты боярышника, на ягодник, стелющийся по земле, потому что снег повалил все колышки.
На мгновение у меня появляется желание еще раз, последний, привести все это в порядок; но я подавляю в себе это желание и вхожу в пустой дом.
VI
Я опять ем, очень медленно. Если чистить копченую рыбу не торопясь, то можно аккуратно отделить все кости вместе с хребтом и потом смаковать ее, ощущая вкус рыбы, дыма и соли. Я думаю об этой рыбе и о рыбной ловле зимой на льду, когда расстилается вокруг и уходит в бесконечную даль белизна, когда ветер взметает и крутит сухой снег и размыта граница между небом и морем, когда вода холодна и сети качаются, то всплывая, то снова уходя под лед, когда у лошадей клубится из ноздрей пар, а люди укутываются от мороза в овчинные тулупы с серыми курчавыми воротниками; о рыбе, скоро засыпающей, о скрипе полозьев по льду и снегу, о стуке лошадиных копыт и о музыке льда, то звенящего, то стонущего под ударами врубающихся в него людей. А потом я представляю, как коптят рыбу, выпотрошенную и подвешенную связками, как пахнет дымом, копчением, почерневшими ольховыми щепками и жиром, капающим с рыбы. Потом думаю о хлебе, о том, как замешивают и обминают тесто, как разгребают в печи жар и выгребают головешки, а потом ставят туда хлеб, засовывая его на длинной хлебной лопате, вытесанной из цельного куска дерева, и о запахе хлеба.
На еду уходит много времени, но меня это не огорчает. Потом я пью воду, которая отдает хлоркой и трубами. Но я не обращаю на это внимание. Ем и пью, потому что нужно, а не потому, что чувствую голод. Закончив, иду наверх. На столе я замечаю письмо, вспоминаю, что не проверил, пришла ли почта, и в одной рубашке выхожу на улицу. На дворе я сразу промерзаю до костей, что на таком пронизывающем ветру и при моей нынешней комплекции совсем не трудно. В почтовом ящике лежит газета, я достаю ее и спешу обратно — так быстро, как только отваживаюсь. Оставив газету в передней рядом с остальными, поднимаюсь наверх. Я порядком устал и сажусь отдыхать в кабинете. Распечатываю свое письмо и перечитываю его снова. В конце приписываю: «Сейчас во всем городе нет никого, кто сопровождал бы меня в моих выездах из дому и кого я мог бы просить о помощи, когда уезжает Сеппо. Это не жалоба, напротив, здесь в доме я один и справляюсь со своими делами сам. К тому же их немного, и я надеюсь, что у меня хватит на них сил. Но есть что-то странное в таком одиночестве. Раньше я этого себе не представлял». Я достаю новый конверт, надписываю его, вкладываю туда письмо и заклеиваю. Потом отнесу его на почту.
Иду в спальню и ложусь, но заснуть мешает боль. Долго лежу не двигаясь, и, хотя боль не ослабевает, к ней начинаешь привыкать, главное — чтобы она никак не менялась, иначе нужно привыкать заново.
Внизу звонят в дверь, приходится встать с постели и идти открывать. По дороге смотрю на часы — начало пятого. За дверью стоит невеста Сеппо; я не хочу, чтобы она заходила, и беседую с ней на крыльце, но чувствую себя при этом неловко и в конце концов приглашаю ее в дом. Сначала мы разговариваем, стоя в передней, но от этого я устаю и иду в гостиную, чтобы сесть на диван.
— Так нельзя, вам здесь нужна какая-то помощь, — говорит она.
— Я тоже думал об этом.
— Как он мог сбежать, этот Сеппо, когда отец в таком состоянии.
— Но ведь он скоро вернется, — говорю я.
— Вот вернется и пусть расхлебывает теперь эту кашу. Я ведь его не
