Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Видите ли, такова художественная натура: она восприимчива и открыта искушениям Люцифера, все существо художника постоянно подвергается его натиску. Всякое делание в искусстве предполагает противоборство Люцифера, и этим оно прекрасно; но одновременно оказываются на свободе и все злые силы, и противостоять им Сеппо не всегда может, — произношу я и этим очень пугаю ее.

— Чьим силам, черта? — спрашивает она.

— Люцифера, — говорю я.

— Если Сеппо вернется, попросите его, чтобы он позвонил. Я на него не злюсь. Просто мне ужасно плохо, вы себе даже не представляете, как мне плохо все это время, с тех пор как он пропал. Я как мертвая; если бы то и дело не плакала, так уж точно думала бы, что умерла; а когда каждую секунду хочется плакать и нужно сдерживаться, тогда вот чувствуешь, что еще жива. Умирать не умираю, а отвлечься не могу, — заканчивает опа и идет к двери.

Я иду следом; уже стоя на крыльце, обещаю, что, как только получу какое-нибудь известие, сразу же позвоню. Она достает из сумочки ручку, вырывает из записной книжки листок и пишет свои телефоны — домашний и школьный.

— И скажите ему, что в суд я подавать не буду, все ведь еще можно исправить, — говорит она.

— Непременно скажу, — обещаю я.

Я зажигаю свет во дворе и смотрю, как она берет свой велосипед, прислоненный к стене, и, шлепая по снежной слякоти, выводит его на улицу. Движок работает плохо, лампа едва светит, и как только она выходит за калитку, я затворяю дверь, гашу свет и иду в комнаты.

Потом в темноте, ночью, я лежу в своей постели не шевелясь и думаю обо всем, что было в этот день, перебирая событие за событием, но только в обратном порядке, начиная с вечера и кончая утром; думаю обо всех людях, стараясь припомнить их как можно тщательнее, выражения их лиц, жесты, то, как они были одеты, а когда не могу вспомнить — придумываю.

IV

К утру из меня начинает течь какая-то прозрачная жидкость и немного кровь, но уже без сильных болей. Я просматриваю рецепты, выписанные мне в больнице и все еще лежащие без дела: это все обезболивающие средства — наркотики, яды, но пока что меня больше беспокоит шов на животе, чем то, что происходит внутри, поэтому я могу обойтись и без таких лекарств. Все-таки шов — это всего лишь шов, и, как бы сильно он ни болел, если его потревожишь, эта боль проходит сама.

У меня никогда не было серьезных травм, это первая операция в моей жизни, и мне интересно наблюдать за собой, за тем, как я переношу боль; во время войны я, бывало, представлял себе, что меня тоже ранят, и, глядя на людей, у которых изувечено гранатой лицо или ампутирована нога, или рука, или обе ноги, я пытался представить, смог ли бы я вытерпеть такую боль.

Во время войны я был в Хельсинки в группе по разработке отравляющих веществ. Мы разрабатывали новые виды, проверяя их действие на подопытных животных. Некоторые газы мы заготавливали в больших количествах и накачивали в баллоны для отправки на фронт. Но скорее всего, их так никуда и не отправили, и позже я иногда думал о том, что с ними сталось. Уничтожить их было бы сложно. Может быть, они где-то лежат, позабытые, и однажды, когда стальная оболочка баллонов не выдержит, они просочатся из своих подвалов и растекутся над городом.

Тогда, на той работе, на которую мы были мобилизованы и которая нас интересовала, нам казалось вполне естественным заниматься исследованиями в области газов и их производством; мы ставили строго научные опыты на животных, чтобы получить наиболее точные данные об эффективности газов, а затем наладить их производство. Применение хлора, столь популярного во время первой мировой войны, казалось на фоне наших тогдашних экспериментов невинным опытом из школьного учебника химии; так же, наверное, теперь выглядят и паши опыты — по сравнению с современными достижениями химии.

Я думаю обо всем этом, пока готовлю завтрак; а потом поднимаюсь наверх, перечитываю написанное вчера письмо и запечатываю его.

За окном начинает светлеть, я сижу и смотрю, как занимается ясный весенний день, в эти ранние утренние часы только рождающийся там, в вышине, багряно-алой в лучах солнца; внизу лежит еще сумеречная земля, но и здесь сквозь полумрак брезжит свет. Приходит новый день, и я снова жив, как был жив вчера, когда встречал рассвет, стоя в эти же часы у больничного окна.

Ближе к полдню я решаю позвонить в университет своему заместителю. Он оказывается на каком-то заседании, в канцелярии я узнаю, как позвонить туда. Он подходит к телефону, но разговаривает нетерпеливо, исключительно по обязанности: у него нет времени, он торопится по всяким делам, по которым в свое время бегал и я, тоже считая их спешными. По его манере я понимаю, что теперь мало что для него значу, и, когда я предлагаю встретиться, он слишком долго листает календарь, выбирая подходящий день, а я жду, прижав трубку к уху, и слышу, как он дышит и как шелестят листочки календаря.

— Мне там нужно разобрать бумаги, — говорю я.

— Это успеется, вернешься — разберешь.

— Я уже не вернусь, — отвечаю я.

— Да вернешься, конечно.

— Для чего бы я стал это делать? — спрашиваю я.

— Поправишься и вернешься, не будут же тебя всю жизнь держать на бюллетене.

— А жизни мне обещано всего два месяца, так что я вряд ли вернусь в университет, чтобы проводить их там.

— Врачи могут и ошибаться.

— Они, конечно, могут, но сам я, уж наверное, не ошибаюсь, — говорю я.

Слышу, как он вздыхает, и пытаюсь представить себе его, сидящего за письменным столом, сквозь жалюзи на окнах светит мартовское солнышко, а вокруг него и стол, и шкафы вдоль стен завалены кипами бумаг.

— Сейчас мне просто невозможно высвободиться, у нас уже которую неделю такая чехарда, заседание за заседанием, — после паузы говорит он.

— Отмени что-нибудь.

— Не получится.

— Почему нет?

— Я не имею права отменять заседания.

— Ну не пойди, скажи, что занят.

— Нет, это я не могу себе позволить.

— Ну ладно, я заеду, когда смогу, приведу все дела в порядок. Если тебя и