Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

В почтовом ящике лежат газеты и письма, еще одна пачка газет лежит на земле рядом с калиткой. Чтобы поднять эти отсыревшие газеты, я опускаюсь на одно колено и прихватываю их локтем. Потом достаю почту из ящика и на одном из писем, адресованных мне, вижу знакомый почерк, я с удивлением смотрю на него, верчу в руках, понимая, что оно от жены; наконец я прячу его в карман пальто, открываю калитку и вхожу во двор. Ясно, что Сеппо еще не вернулся, иначе не накопилось бы столько почты. Я тащусь с сумкой в руках и газетами под мышкой и думаю о письме, лежащем в кармане.

На крыльце мне удается опустить сумку и достать из пальто ключ. Открываю дверь и вхожу. В комнатах стоит запах старого дерева, какой бывает всякий раз, когда мы подолгу не открываем окна: я вношу сумку, сваливаю газеты на столик в передней, снимаю пальто и шапку, достаю из кармана письмо и кладу его на стол вместе с другими. Прохожу по комнатам, открываю в гостиной окно. Заглядываю на кухню в шкафчики, выбрасываю заплесневевший хлеб, при этом обнаруживаю, что мусорное ведро переполнено и воняет так, что я открываю окно и на кухне тоже и вытаскиваю ведро на крыльцо. Затем я звоню в магазин и прошу принести мне продукты. Они не соглашаются, но в конце концов уступают, и я по телефону диктую им свой заказ.

Я убираю со столика газеты и кладу их сверху на пачку старых газет, лежащих на полке рядом с телефоном. Беру с собой письма и иду наверх в свою комнату.

На середине лестницы я, неловко повернувшись, задеваю рукой живот и застываю на месте; я долго стою, пережидая боль и уставившись в пол второго этажа, который оказался прямо передо мной и который я могу обозревать в просвете между столбиками перил. Постепенно я начинаю чувствовать, как холодно в доме, и мне приходится, держась за стену, спуститься в кухню, где в кирпичном чуланчике есть керосиновая горелка, я зажигаю ее и смотрю, как начинает разгораться огонь. Тогда я снова отправляюсь наверх, теперь совсем медленно.

II

Наверху все выглядит так же, как и две недели назад, когда я потерял-таки сознание и Сеппо отвез меня в больницу; только теперь больше пыли и все покрыто легким налетом копоти, которую выбрасывают в воздух вместе с дымом заводы города, которая проникает в комнаты даже через законопаченные оконные щели и от которой можно избавиться только с помощью химических моющих средств.

Я стряхиваю пыль с бумаг и писем на столе. Вижу, что на моей машинке печатали и оставили ее открытой, что лазили в мой стол и там тоже учинили беспорядок. Я сажусь за стол и, отложив то письмо, принимаюсь за остальные. Не ввиду их особой срочности, конечно: это соболезнования по поводу моей болезни, приглашения на конгрессы, реклама, где сообщают, что и я могу оказаться в числе счастливцев, выбранных ЭВМ, которые совершат поездку на юг при условии, что я заранее оформлю подписку на газету или возьму напрокат машину, — вот такое мне могло выпасть счастье.

Я кидаю все эти письма в мусорную корзину, уже наполненную бумагами, старыми журналами и газетами. Последним читаю письмо жены; оно полно все тех же упреков, что и тридцать лет назад, когда она уходила, оставляя со мной Сеппо. Письмо кажется мне странным, и я перечитываю его еще раз. Но и после второго чтения впечатление остается тем же. Я кладу его в средний ящик стола к пачке других писем, которые храню. Достаю оттуда разлинованную бумагу и карандаш, чтобы написать ответ, по начать трудно; я долго сижу, глядя в окно на яблони в саду, на так и не подстриженную изгородь из боярышника. Разросшиеся за год побеги колеблются на слабом ветру, как волосы; на своем дворе сосед скалывает с водостока лед ломиком с красной деревянной рукояткой.

Я слышу, как внизу раздается звонок в дверь, и чересчур поспешно поднимаюсь. Я еще не привык все время помнить о своем шве, о котором зато не забывает мой живот. Хочу крикнуть, что сейчас спущусь, но не могу; звонок сердито звенит, я стою все в том же положении возле стула, опершись рукою на стол, звонок звенит; согнувшись, иду по коридору и спускаюсь по лестнице. В передней замечаю свое отражение в большом зеркале и пугаюсь, а когда открываю дверь, вижу, как пугается мальчик-посыльный.

— Ваш заказ, — говорит он.

— Я нс мог сразу спуститься. Слабость после операции, — объясняю я.

— Вот, велели принести, — говорит он, вручая мне заказ в полиэтиленовом пакете.

— Передай хозяину, что я некоторое время буду пользоваться заказами, пока я один и неважно себя чувствую.

Обещая передать, он сбегает с крыльца, на котором оставил сумку возле открытой двери; я окликаю его, вспомнив, что не заплатил; он уже катит велосипед по дорожке к выходу и, не зная, куда теперь его деть, кладет прямо посреди двора.

— Да, точно, — говорит он, не двигаясь с места.

— Сколько это стоит? — спрашиваю я.

— Там чек, наверное, есть, в сумке, — выдвигает он предположение, подходит к крыльцу и, найдя в пакете чек, отдает его мне.

Я иду в переднюю за бумажником, оставшимся в кармане пиджака, выношу мальчику несколько десяток и разрешаю ему оставить сдачу себе, после чего он спешит улизнуть на улицу.

Я поднимаю тяжелую сумку и отношу ее на кухню, где закладываю продукты в холодильник, в котором стоит запах картофельного погреба и засохшего сыра, а морозилка обросла толстым слоем льда.

Я вспоминаю об инструкции, полученной мною от врача при выписке из больницы, и иду в переднюю отыскивать ее среди прочих выданных мне бумажек, нахожу — и кладу обратно в общую кучу. Весьма возможно, что благодаря этой инструкции я и в самом деле продлю себе жизнь на месяц, но зачем, какая мне в том надобность; я поднимаюсь вновь наверх, на этот раз памятуя и о своем разрезанном животе, и о шве, который его стягивает, и о всем своем организме, неприметно занятом его врачеванием. С ним-то он, пожалуй, справится, а вот ликвидировать свое собственное порождение, опухоль, он не сможет.

Я сажусь за письменный стол и начинаю писать: «Я стал совсем другим за эти годы, после всех испытаний, которые выпали мне в эти