Читаем без скачивания Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

десятилетия, мне кажется — мудрее, да, именно мудрее, ибо все те знания, что искал и копил я, обратились в ничто и только мудрость, обретаемая человеком внутри себя, пребывает и пребудет по смерти его разлитой в мировой душе. Тебе ведь еще жить и жить, я очень желаю, чтобы ты сумела почувствовать в себе нечто такое, от чего жизнь перестанет быть для тебя только мучительной, а именно это я увидел в твоем письме. Сколько бы ты ни винила меня, это не может помочь тебе, не укажет пути вперед. До будущей зимы я, конечно, не доживу, скорее всего, умру раньше, летом. Как бы я хотел увидеть лето или пусть только весну; человека, у которого осталось так мало желаний, право, не стоит ни в чем винить. Потому что у него-то впереди ничего нет. А все, что было за эти десятилетия, достойно, по-моему, лишь забвения, и, читая твое письмо, я жалел тебя».

Откладываю письмо в сторону и смотрю на свою комнату: на книжную полку, где стоит несколько книг, самых дорогих мне, на картины Сеппо, любимые мной, и на мой старый-престарый письменный стол. Я знаю, что от меня требуется что-то, чего я не в силах дать. Многое, давно прошедшее, вдруг возвращается ко мне, и я вспоминаю свою жестокость, себя такого, каким я был всегда, и я думаю о всей своей жизни, начиная с самых ранних детских воспоминаний, о том, что случилось со мной потом и было важно, о людях, игравших какую-то роль в моей жизни, и я пытаюсь постичь логику и значение всей этой длинной цепи событий. Я пишу: «Иными словами, «на все божья воля», как говорят мужики в русских романах. Судьба, вот кто нас ведет. Я знаю, что семена многих наших деяний заложены в нас с рождения. Не хочу оправдывать себя подобным образом, но понимать и принимать это во внимание необходимо. Любовь, или способность сочувствовать людям, человеческому обществу, всему миру наконец, есть именно то чувство, в котором должны укрепляться большинство из нас, вместо того чтобы упорствовать во вражде. Теперь я научился состраданию, уже по одному этому ты можешь видеть, как сильно я переменился с тех пор, когда в моем отношении к тебе ты находила одну только придирчивость».

Заканчиваю свое послание и перечитываю его, нахожу в ящике письмо жены с ее обратным адресом и надписываю адрес на конверте. Вкладываю туда письмо, но пока не заклеиваю: может быть, вечером перечитаю еще раз; оставив его на столе, спускаюсь вниз.

Грею еду. Есть мне не хочется, и от запаха еды мутит, так что я открываю на кухне окно, чтобы он выветрился. Но я знаю, что должен принимать пищу часто и понемногу, и поэтому, когда еда готова, кладу ее на тарелку и сажусь за стол. Читаю молитву:

Хлеба нам эти землей рождены,

и любимым солнцем они взращены.

Возлюбленные солнце и земля,

всегда любить вас — воля моя.

Я медленно ем и думаю о той работе, которую совершают где-то там для меня неизвестные мне люди и благодаря которой у меня на столе есть эта еда.

Я думаю о том, как в конце зимы достают картошку, чтобы она проросла, и вносят ее из погреба в избу, к свету и теплу; как из глазков появляются ростки, которые к весне становятся сине-фиолетовыми; и еще о том, как пахнет проросшая картошка. Это все очень давние воспоминания: вот весною вывозят на поля ящики с картофелем и высаживают его на расстоянии друг от друга, и пахнет сырой, только что вскопанной землей; вот повязанные платками женщины в длинных юбках, склонившись, высевают семена для осеннего урожая; долгожданные зеленые листочки, вылезшие из земли на свет, крохотные, правильной формы, покрытые нежным пушком, совсем как руки женщины; лошади, везущие первые золотистые снопы в знойный летний день, когда дорога пылит и во рту, в носу вкус и запах земли; металлический отвал, сырым осенним днем выворачивающий из земли клубни картофеля, которые люди подбирают и складывают в дощатые редкие короба, и запах в подполе — смесь земляного и картофельного духа, слегка повыветрившегося с прошлого года, и лошади, тянущие возы с сидящими в них ребятишками, и лошадиный запах.

Теперь все делают иначе, но я вспоминаю это так, как запомнил когда-то, а потом думаю о людях, которые привозят картошку в магазины, а значит, и мне: об укладчиках, доставщиках, оценщиках, торговцах и, наконец, о напуганном мальчике-посыльном. Для меня теперь осталось одно занятие — спокойно и не торопясь упражнять свое воображение. Думать вот этак обо всем, что я ем. Это требует времени, но у меня есть те самые два месяца.

Я ем хлеб и думаю о вспашке поля осенью, когда земля такая влажная, что пласты, отваленные плугом, ложатся аккуратно, словно колода карт; и о том, как в конце мая боронят на двух лошадях и на грядки бороны приходится класть что-нибудь тяжелое, стоит вёдро, и обработанная пашня сохнет так быстро, что трудно различить колею предыдущего круга; о сеялке, из которой равномерно сыплется зерно; об укатке дороги, когда лошадям приходится туго, и о горячей земле под босыми ногами, куда горячее, чем нижний полок в бане в субботний вечер; о зеленях, на которые нужно ходить смотреть весной и в начале лета, когда они всходят и растут; а потом снова осень, и убирают хлеб, вяжут снопы, обмолачивают — звук молотилки и глухой шум керосинового мотора, постукивание ремня, тянущегося поперек выводящих желобов и задевающего на стыке за ременный шкив.

Я знаю, что все теперь делают иначе, но в моем воображении это происходит именно так, и я даже чувствую вкус только что выпеченного ржаного хлеба, когда представляю мельницу над водопадом, где вода с силой ворочает жернова, а весной приводит в движение рубанок гонторезного станка, снующий туда и обратно по свежей сосновой древесине.

Вот о чем я думаю, пока медленно ем. О каждом съеденном кусочке думаю я вот так и о молоке, которое пью. Покончив с едой, мою посуду и ставлю ее в сушку.

Медленно поднимаюсь к себе в комнату, достаю записи моих исследований, которые хранятся в папках у меня дома, и просматриваю их. Все эти дела нужно побыстрее привести в порядок, потому что я могу умереть и раньше, не дожидаясь двух месяцев. Выкладываю все бумаги на стол, читаю и размышляю, что тут можно