Читаем без скачивания Такое короткое лето - Станислав Васильевич Вторушин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Назад плыл не торопясь, мешала пораненная рука. Черные, запекшиеся струйки крови от ладони по запястью уходили до самого локтя. Обшлаг рукава тоже был черным. Возбуждение прошло, но радость от удачи осталась. Осетр лежал у ног и, глядя на него, даже боль в руке становилась тише.
Придерживая левое весло ребром ладони, он выплыл из-за поворота. Обогнув ветлу, упавшую с подмытого берега, Евдоким увидел свой дом. Около него стояла подвода. Это насторожило. Посторонние бывали здесь очень редко.
Подплыв к дому, Евдоким увидел хозяина подводы. Тощий большеухий мужик с жиденькими русыми волосами, прилипшими ко лбу, сидел на берегу и курил «козью ножку». Ноги его в больших сапогах с широкими голенищами, отчего лодыжки казались неправдоподобно тонкими, свесились с обрыва.
— Здорово, хозяин, — крикнул он, когда лодка стукнулась о песчаный берег и, соскочив вниз, стал помогать вытаскивать ее из воды. — Э, да тут кое-что есть, — удивленно протянул он, увидев осетра.
Евдоким хотел было поздороваться, но вместо этого лишь протянул пораненную руку. Кровь уже засохла на ней и походила на черную коросту.
— Вишь, как разделал!
Мужик покосился на ладонь и, покачав головой, заметил:
— Зато рыбу какую поймал! Таких я отродясь не видал, хоть и живу на реке.
Услышав мужской разговор, на берег вышла Наталья. Увидев Евдокима, она спустилась к лодке. Осетр лежал на дне, выставив широкую зубчатую спину. Его жабры время от времени судорожно вздрагивали.
— Господи! — удивилась Наталья. — Как же ты его вытащил. — Она повернулась к Евдокиму и только тут заметила его окровавленную руку.
— Это он, — ответил на ее вопросительный взгляд Евдоким и добавил: — Уху свари. Из стерлядок. Гостя потчевать будем.
— Руку-то, поди, больно? — спросила Наталья, в голосе которой звучало неподдельное сочувствие.
Евдоким посмотрел на запекшуюся кровь, потоптался на месте и, ничего не ответив, пошел по скрипучему песку к дому.
2
— Так, значит, тебя Спиридоном Шишкиным зовут? — спросил Канунников, помешивая деревянной ложкой дымящуюся уху, в которой плавали рыжие блестки стерляжьего жира.
— Чудной ты какой-то, — ответил большеухий и тоже помешал ложкой уху. — Я вон за хмелем поехал и то, думаю, дай навещу человека. Одни ведь вы здесь. Скука. А тебе, что есть рядом люди, что нет их, все одно. Может, убежал от кого, а?
— От людей и убежал, — мотнув головой, произнес Евдоким. — Они в коллектив хотят, а мне он не нужен.
— Коллектив, брат, сейчас везде, — сложив губы трубочкой и с шумом втягивая обжигающую уху, сказал Спиридон. — И в Омутянке, и у нас в Луговом тоже. А ну как возьмет тебя наш председатель, да выселит отсюда? Земля-то теперь колхозная.
— Кому она нужна, эта земля, — не очень уверенно сказал Евдоким. — Хлеб на ней сеять нельзя, вода заливает. А покосов и возле деревни сколь хошь.
— Все это так, — Спиридон почесал макушку. — А получается, что на коллективной земле единоличник живет. Сейчас ведь знаешь как на единоличников смотрят?
Он посмотрел на Евдокима таким страдальческим взглядом, что тот невольно отвел глаза в сторону. Расспрашивать, кто и почему так смотрит на единоличника, не имело смысла. Евдоким зачерпнул ухи, швыркнув, отхлебнул ее из ложки. Спиридон опустил глаза и пододвинул к себе свою чашку.
Уху доедали молча. Евдоким насупился, сдвинув брови к переносью. Он словно не замечал гостя. Наталья, слушая разговор мужиков, сидела на кровати. В словах Спиридона ей чудилось больше правды, чем в рассуждениях мужа. Евдоким хотел прожить отдельно от людей и твердо верил, что ему это удастся. Но как можно жить без людей, думала она. За солью сбегать и то не к кому. А не дай Бог, случись что? Пропадешь на здешнем берегу ни за грош и никто не узнает об этом. Но сомнения свои, теснившиеся в душе, она стремилась запрятать как можно глубже, чтобы о них не дознался Евдоким. Ему и без этого трудно. Женским чутьем она чувствовала, что сейчас ему больше нужна ее поддержка, чем причитания. И она, как могла, стремилась помогать мужу.
Доев уху, мужики вышли покурить на крылечко. Спиридон развалился, оперевшись на локоть, и с удовольствием затянулся махоркой. Канунников достал кисет, но не закурил, а долгим и пристальным взглядом посмотрел на реку.
— А что, и правда выселить могут? — неожиданно спросил он, повернувшись к Спиридону.
— Власть везде одна. — Спиридон сел и обхватил колени руками. — Слышал надысь, что сторожа на луга поставить хотят. А то омутянские косить начнут. Ты бы съездил в село. Может, в сторожа и определишься. Хотя по мне, так пусть косят. Чего траве пропадать-то?
Евдоким пристально посмотрел на Спиридона. У него было длинное, изрытое редкими оспинами, лицо. Широкие шершавые ладони высохли от постоянной работы, на вытянутых пальцах вздулись суставы. Чувствовалось, что мужик постоянно живет в трудах, знает цену земле и хлебу. Глядя на его твердые, словно камень, ладони, Евдоким спросил:
— С пшеничкой-то как?
— А, не говори, — произнес Спиридон и махнул рукой. — Посеять-то кое-как посеяли, а как убирать будем, не знаю.
Оказалось, что колхозные кони заболели сапом. Первой пала лошадь, принадлежавшая до коллективизации зажиточному крестьянину Михаилу Ефимову. После организации колхоза, когда весь скот свели воедино, Ефимов вместе с двумя сыновьями работал на одной из конюшен, где содержалось двадцать лошадей. Именно здесь и появился сап. Вслед за его лошадью начали падать другие.
Все ждали ветеринара. Но вместо него в Луговое приехала комиссия из двух человек — представителя райисполкома и уполномоченного ГПУ Крутых. Поговорив с председателем колхоза и получив подтверждение у Ефимова, что первой пала именно его лошадь, Крутых больше ни с кем встречаться не стал. Решил, что Ефимов специально привел в конюшню больного коня, чтобы заразить остальных. Квалифицировал это как умышленное вредительство. Арестовал Ефимова и обоих его сыновей и отвез в район. Недавно был суд, всем троим дали по десять лет.
— А что с остальными лошадьми? — спросил Евдоким.
— В той конюшне порешили всех, — сказал Спиридон. — А во второй, что на другом конце деревни, ни один конь не заболел. Но шутка ли сказать — двадцать лошадей! Как хлеб убирать
