Читаем без скачивания Собрание сочинений в 6 томах. Том 4 - Грэм Грин

— Сколько у нас ушло времени на разговоры о Джонсе.

— И еще сколько уйдет. Папа Док отказывает ему в выдаче охранного свидетельства. Даже чтобы добраться до британского посольства. От правительства каждую неделю поступают официальные протесты. Они стоят на том, что Джонс обыкновенный преступник, хотя это, конечно, вздор. Он был готов сотрудничать с ними, но Анри Филипо открыл ему глаза.

— Он так это объясняет?

— Он попытался помешать поставкам оружия тонтон-макутам.

— Ловко придумано.

— Значит, он самый настоящий политический беженец.

— Изворотлив твой Джонс, только и всего.

— Все мы до некоторой степени изворотливы — разве нет?

— Как ты кидаешься на его защиту.

И вдруг мне привиделось нечто дикое: они оба в постели, Марта нагая, вот как сейчас, а Джонс все в том же пышном женском наряде, лицо белое от бритвенной пудры, и черная бархатная юбка задрана выше бедер.

— Милый, ну вот ты опять.

— Дурацкая история. Подумать только! Ведь я сам свел тебя с этим мелким жуликом. И теперь он засел у вас, может, до конца своих дней. Или до тех пор, пока кто-нибудь, с серебряной пулей, не ухитрится увидеть Папу Дока на близком расстоянии. Сколько времени Мидсенти сидит в американском посольстве в Будапеште? Двенадцать лет? {64} Джонс около тебя весь день…

— Но не так, как ты.

— Ему время от времени тоже требуется женщина — я это знаю. Видел его в действии. А я встречаюсь с тобой за обеденным столом или на коктейлях по второму разряду.

— Сейчас ты не за обеденным столом.

— Он перебрался через каменную стену. Блаженствует в цветущем саду.

— Тебе бы следовало быть писателем, — сказала она. — Тогда все мы стали бы героями твоих романов. Никто из нас не мог бы сказать, что мы совсем не такие, никто не мог бы спорить с тобой. Милый, ты же нас выдумываешь, неужели тебе самому это не ясно?

— Хорошо, что я выдумал хотя бы эту кровать.

— Нам даже разговаривать с тобой нельзя, правда? Ты и слушать нас не желаешь, если наши реплики вне образа, навязанного нам.

— Какой там образ? Ты женщина, которую я люблю. Вот и все.

— Да, конечно, я под рубрикой «Женщина, которую ты любишь».

Она встала с кровати и начала быстро одеваться. Она выругалась: «Merde» [57], когда машинка подвязок не пристегнула чулка, она запуталась в платье, сдернула его через голову и снова стала надевать — все наспех, будто в доме был пожар. Второй чулок нашелся не сразу.

Я сказал:

— Скоро я избавлю вас от вашего гостя. Найду способ.

— Избавишь или не избавишь, мне все равно. Лишь бы он уцелел.

— Но Анхел будет скучать без него.

— Да.

— И Мураш.

— Да.

— И Луис.

— Луису с ним весело.

— А тебе?

Она сунула ноги в туфли и ничего мне не ответила.

— Будем с тобой жить мирно, когда он уедет. Не придется тебе разрываться между нами двумя.

Она посмотрела на меня так, будто я сказал что-то ужасное. Потом подошла к кровати и взяла мою руку в свои, точно я был ребенком и сам не понимал, что говорю, но ребенка все-таки следовало остановить, чтобы он больше не повторял нехороших слов. Она сказала:

— Милый, милый, нельзя так. Пойми же наконец. Для тебя ничего не существует, кроме твоих представлений. Ни я не существую, ни Джонс. Мы такие, какими ты нас придумал. Ты берклианец {65}. Да еще какой берклианец! Несчастного Джонса превратил в соблазнителя, а меня — в распутную бабенку. В медаль матери и то не веришь, ведь правда? Мать получила у тебя совсем другую роль. Дорогой мой, попробуй все-таки поверить, что мы существуем и вне тебя. Мы не зависим от твоих представлений. Мы не такие, какими ты нас сочинил. Это бы еще не беда, но очень уж у тебя все мрачно в голове, всегда мрачно.

Я попытался прогнать ее вспышку поцелуями, но она высвободилась от меня и, остановившись у двери, сказала в пустоту коридора:

— В каком мрачном мире ты живешь. Мне жаль тебя. Не меньше, чем моего отца.

Я долго лежал в постели и думал, чтó у меня может быть общего с военным преступником, на совести у которого столько безвестных жертв.

2

Свет фар протянулся между пальмами и желтой бабочкой сел мне на лицо. Когда их потушили, я ничего не мог разглядеть в темноте — увидел только, как что-то большое и черное двинулось к веранде. Побои мне уже пришлось однажды испытать и снова проходить через это не хотелось. Я крикнул:

— Жозеф!

Но откуда здесь было взяться Жозефу? Я заснул, сидя над стаканом рому, и успел все забыть.

— Жозеф вернулся? — У меня сразу отлегло от сердца, когда я услышал голос доктора Мажио. Медленно, с несказанным достоинством он поднялся по кривым ступенькам веранды, словно это были мраморные ступени дворца, а он — сенатор из других пределов, удостоенный звания гражданина Римской империи.

— Я спал. Выключил все мысли. Чем вас угостить, доктор? Я сейчас сам у себя за повара, но омлет — дело несложное.

— Нет, я не голоден. Можно поставить машину в гараж, на случай, если кто-нибудь придет?

— Так поздно сюда никто теперь не явится.

— Как знать? А вдруг…

Когда он вернулся, я снова предложил ему поесть, но он снова отказался.

— Мне захотелось на люди, вот и все. — Он взял себе жесткое кресло с прямой спинкой. — Я часто приезжал сюда повидаться с вашей матушкой — в те, лучшие, времена. А теперь после захода солнца чувствуешь себя как-то одиноко.

Засверкала молния, на землю скоро должен был обрушиться ночной потоп. Я отодвинул свой стул чуть подальше, под защиту крыши.

— Разве вы не встречаетесь со своими коллегами? — спросил я.

— С какими коллегами! A-а… Тут еще осталось несколько стариков вроде меня, которые сидят взаперти у себя по домам. За последние десять лет почти все дипломированные врачи уехали отсюда, как только смогли купить разрешение на выезд. Здесь у нас покупают разрешения не на практику, а на выезд. Если вы захотите обратиться к гаитянскому врачу, поезжайте лучше в Гану.

Он замолчал надолго. Не разговаривать, а побыть с кем-нибудь — вот что ему было нужно. Пошел дождь, и его капли защелкали в плавательном бассейне, который опять стоял без воды; ночь была такая темная, что я не видел лица доктора Мажио — только кончики его пальцев, лежавшие на ручках кресла, точно деревянная резьба.

— Вчера ночью, — сказал доктор Мажио, — мне приснилось нечто несуразное. Зазвонил телефон, — вы только