Читаем без скачивания Сиверсия - Наталья Троицкая

«Стареешь, Никита. Теряешь форму. По таким норам надо молодым лазить…» – думал он, пробираясь к шахте лифта по металлическим крепежам за рукавом для подачи цемента.

О себе он давно уже привык думать как о Никите Осадчем. Никита Осадчий жил, дышал, делал то, что от него требовал долг, старался быть расчетливым, жестким, бесчувственным.

Как же хорошо ничего не чувствовать, не мучиться угрызениями совести, не мытарить себя за то, что живешь не для того и не так!

Но Никита Осадчий так и не смог «задавить» в нем Ваську Найденова. Все чистое, светлое, что было когда-то в его жизни, что было в нем самом, хранилось именно в нем, Василии Найденове. Это он умел любить, а не проверять на лояльность или преданность, это он умел жалеть людей, а не видеть в них объекты потенциальной угрозы, это он радовался жизни, друзьям, а не разрабатывал план очередной операции «конторы» и не использовал людей для воплощения этого плана, это он мог беззаботно, запрокинув голову, глядеть в высокое ночное небо, загадывая на падающую звезду, а не видеть в нем только способ ориентирования на местности.

Осадчий чувствовал, что со временем Василия Найденова становится в нем все меньше. Он иссякал, таял, точно солнечный лучик, зажатый со всех сторон серыми тяжелыми тучами в пасмурный, ненастный день. В такие моменты ему казалось, что его обокрали, похитив самое дорогое, что у него было – его жизнь, дав взамен грязную, не по размеру, чужую.

Как-то случилось, что по делам он оказался поблизости от дома, где когда-то жили его родители и он сам. Он знал, что будет тяжело, но не удержался, пошел. Он хорошо помнил, как стоял посреди необитаемой квартиры, выронив из рук ключи от машины. С черно-белых фотографий на него смотрели мать и отец и он сам – то малыш-карапуз, то школьник, то длинноволосый студент престижного ВУЗа, то строгий, не по годам серьезный курсант военного училища. Он стоял неподвижно и вспоминал жизнь, которая здесь была когда-то, а теперь осталась только в его памяти. Вдруг за стеной заплакал соседский ребенок. Он вздрогнул, прислушался. Услышал, как ласково и терпеливо мать успокаивает малыша и тот перестает плакать. Вновь в мире воцаряется тишина. Он хорошо помнил, как в тот момент тяжелая, свинцовая усталость враз навалилась на него, он вдруг почувствовал себя ненужным, никчемным, всеми брошенным. Ему вдруг до боли захотелось назад, туда, в детство, где его любили, где он был нужен, где не было подлости и предательства, расчетливых, грязных схем и где дом действительно казался крепостью. Он сидел на полу и плакал. Он мог позволить себе эту слабость, первую за десять с лишним лет работы на «контору».

«Черт!» – почти вслух выругался Осадчий, когда усы стальной проволоки, из которой был сплетен трос лифта, больно врезались в ладонь. Превозмогая боль, он другой рукой поймал соседний трос и повис на нем, как на канате. Сдирая ладони в кровь, по тросу он стал спускаться вниз. Ему нужно было проползти метров шесть, потому что там, в сетке, отделявшей шахту лифта от лестницы, был технический люк, через который можно было выбраться на лестницу, ту самую, что была единственным путем наверх.

Никита Осадчий опасливо глянул вверх. Если бы сейчас кто-нибудь запустил кабину лифта, его моментально сорвало бы с троса и размазало по дну шахты, точно букашку по лобовому стеклу на скорости сто шестьдесят.

Ладони нещадно саднило, потом они загорелись, как от невыносимого жара. Он вспомнил это ощущение. Так горели ладони от самодельных носилок, когда, сложив кронами крест на крест два молоденьких деревца и положив на них раненого друга, он тащил эти носилки с десяток километров, без перерыва и отдыха. Но это было в другой жизни.

Лязг вылетающей крышки технического люка о стальную лестницу после идеальной тишины рвал и нервы, и барабанные перепонки.

Осадчий знал, что у него будет не больше четырех-пяти секунд, чтобы выбраться и занять позицию в темном узком лестничном пространстве над дверью. Он знал, что тот, кто стрелял в него, еще на платформе. Нет, он не слышал, но чувствовал это. И этого кого-то нужно было как можно быстрее выманить оттуда, потому что под платформой все еще были люди, чьими жизнями он никак не хотел рисковать.

Он все рассчитал правильно.

Пронзительный скрип открывающейся двери. Пустой дверной проем. Теперь рывок вперед и вправо. Осадчему был хорошо известен этот прием. Его применяли все подразделения спецназа. Он назывался «крючок». Сейчас боец пойдет «крюком» от правой стены к левой, прижавшись спиной к стене и контролируя все помещение. Оружие будет следовать за взглядом, словно третий глаз. Конечно же, он посмотрит и наверх.

«Не дать!» – подумал Осадчий.

Сверху он хорошо видел этого человека. И… прыжок! Молниеносный. Еще в прыжке – удар по загривку. Едва слышное: «Ничего, парень, жить будешь…»

Сидя на корточках возле поверженного противника, Никита Осадчий методично осматривал его карманы. Документов не было. Телефон, наушник-рация, два пистолета, два ножа. Взяв телефон, Осадчий посмотрел состояние связи. Связи не было.

– Ряхин, что там у тебя?

Осадчий надел наушник переговорного устройства.

– Вену мне перебил, сука. В тоннель ушел… – скороговоркой произнес он.

– Спускаюсь, держись!

Осадчий оттащил бойца на край платформы и положил так, чтобы его было видно с лестницы.

– Здоровый, кабан… – выдохнул он и отер пот с лица.

Топот ног по стальным ступеням приближался. Еще мгновение, и для ушей, привыкших к тишине, он станет просто нестерпимым.

Осадчий проверил магазин, сунул пистолет за пояс и полез в нишу технического люка.

Зажав автомат в руке, боец бежал вниз.

Вот он увидел лежащего на платформе напарника. Это было как раз возле ниши технического люка. Вид распростертого тела друга и следующая за этим жажда мести, как правило, делают нас менее внимательными и рассудительными. На это и был расчет. Боец, не останавливаясь, проскочил мимо. Осадчий нажал на спуск. Пистолет чавкнул. Из-за глушителя выстрела не было слышно. Топот разом оборвался, будто спускавшийся по лестнице человек налетел на невидимое препятствие. Тело мягко покатилось вниз, на платформу.

Осадчий знал, что попал бойцу в ногу и что, оказавшись внизу, тот тут же рывком откатится за дверной проем, сделав его своим надежным укрытием, и еще в движении начнет ответный огонь. Поэтому, что было сил, он рванул вверх по лестнице.

Марина плакала. Крупные слезинки одна за другой скатывались по ее грязным щекам, оставляя за собой извилистые светлые дорожки. То ли от слез, то ли от нервов ее била мелкая дрожь.

– Я думала, он нас убьет. Я просто… просто уверена была… в этом, – сказала она прерывающимся шепотом. – Я… Я так… так испугалась. Я даже… даже описалась… – запинаясь, выговорила она. – Как заорет! Как глазищами зыркнет! И пистолет мне в нос… Я думала … думала … выстрелит. В меня… Понимаешь?

– Тихо… Тихо, девочка. Все будет хорошо.

Хабаров сидел рядом, привалившись спиной к заиндевевшей бетонной опоре, запрокинув голову назад, закрыв глаза.

– Я… Я оружие с детства… – она поморщилась. – Отец, как напьется, за мамкой с ружьем бегал. Я забьюсь… забьюсь под крыльцо, трясусь… От страха…. А потом… Потом слышу бах, бах. Сижу и думаю, маму убил или нет… – прошептала она ему в ухо и ткнулась холодным мокрым носом в щеку.

– Ты совсем замерзла.

Он обнял ее, прижал к себе. Девушка прильнула к нему, прижалась к его колючей щеке своей мокрой щекой.

– Скоро все это закончится… – устало и безразлично сказал он.

Груз событий последних суток, тягучей усталостью разлитый по всему телу, сделал Хабарова апатичным и заторможенным.

– Зачем мы здесь сидим? Бежать надо! – вдруг сказала Марина.

Он потер лицо ладонями, взъерошил волосы и замер, устремив неподвижный взгляд в одну точку.

– Не надо никуда бежать.

– Лысый вернется и убьет нас!

– Этот человек не причинит нам зла.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Хабаров привлек к себе девушку, распахнул теплую куртку Осадчего и спрятал ее закоченевшие руки на своей груди. Она склонила голову ему на плечо, со слезами в голосе прошептала:

– Я не хочу умирать! Я хочу жить и встретить такого мужика, как ты! Слышишь?! – она легонько толкнула его руками в грудь.

Он вяло усмехнулся.

– У меня родители в Припяти жили. Попали под аварию на Чернобыльской АЭС. Отец два месяца протянул, а мама полгода. Мне повезло. Я уже в Москве жила. К тетке Алевтине уехала, маминой сестре. Пожила у нее… – девушка вздохнула. – Туда не ходи, сюда не лезь, это не трогай, то принеси… Домработницей у нее была. Они все, Сорокины, такие. Потом мне брат комнатку в коммуналке снимал. Он адвокат. Шипулькин Дмитрий Романович. Я в нем души не чаяла… Ты слушаешь?

Она шевельнулась, попыталась рассмотреть лицо Хабарова.