Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

В глубине кабинета стоял стол, заваленный бумагами, рапортами, схемами. В углу стояло несколько карабинов, которыми в свободное время тешился император. На столах, этажерках, консолях стояли статуэтки из папье-маше, изображающие солдат разных полков, на стенах висели рисунки мундиров, введенных царем в армию.

У кровати сидел ген. Сухозанет и вытирал платком свои сухие глаза. Заявил мне, что дни и часы неотступно находится у тела императора без еды и воды, хотя при жизни и не любил покойного.

На суровом лице усопшего выступили желтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы.

А. И. Герцен

Черты лица, сведенного судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильных мучениях».

Мы выделили слова Ивана Федоровича Савицкого, чтобы показать, сколь «объективно» относился этот полковник Генерального штаба, служивший в свите цесаревича Александра Николаевича, к умершему государю.

Чего стоят одни только гнусные намеки, что император повесил над своей постелью портрет своей рано умершей дочери, чтобы любоваться ее женскими прелестями. Но европеизированный Иван Федорович именно таким и желал представить перед публикой императора — редкозубым страшилищем всех европейских народов.

О, как радовался, как ликовал тогда аристократический Петербург! Что же говорить об открытых врагах императора? Говорят, что А. И. Герцен, когда услышал от газетчиков о смерти русского царя, позабыв о солидном возрасте и аристократическом воспитании, тут же, на лондонской улочке, пустился в пляс.

Скоро поползли страшные слухи…

«Разнеслись слухи о том, что царь отравлен, — записал в своем дневнике Н. А. Добролюбов, — что оттого и не хотели бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях…»

Враги, которые трепетали перед живым императором, спешили теперь отыграться на мертвом. Смерть Николая I была неожиданной, и это позволило сразу же распустить слух, будто император отравился.

Враги попытались отнять у русского царя православную кончину.

Не будем сейчас останавливаться и на бесчисленных нестыковках сочинителей версии о самоубийстве Николая I.

Важнее другое…

Сами эти слова и ничтожные мысли, приписываемые Николаю I, не сходятся с великим характером русского императора.

Не мог благородный рыцарь закона и порядка воспринять мелкую неудачу генерала Хрулева под Евпаторией[75] как «предвестницу полного краха своего величия».

Во-первых, подобная истерика более подходит уездному гимназисту или барышне, а не императору Николаю I, который бесстрашно выводил на площадь против бунтовщиков свой единственный, верный Преображенский батальон, который успокаивал единым своим словом чумные бунты…

Памятная медаль на смерть Николая I

Ну а, во-вторых, и это самое главное, человек, призывавший умирающего Пушкина исполнить «последний долг христианина», не мог пойти на самоубийство — совершить самый страшный грех.

Впрочем, для врагов Николая I подобные соображения не играли никакой роли.

Говорят, что незадолго до смерти Николай I попросил привести к нему старшего внука — Николая Александровича…

Этот мальчик должен был стать Николаем II, но не стал, вместо него, после его скоропостижной смерти, наследником стал его брат, будущий император Александр III, а Николаем II стал сын Александра III…

Этот единственный из царей Романовых святой царь-мученик мог бы быть Николаем III.

Точно так же, как Николай I мог бы тоже остаться Николаем III[76]…

— Учись умирать… — сказал император Николай I странные слова, прощаясь, со своим внуком Николаем…

Глава пятая

Свобода как торжество ада

Да придет же смерть на ня, и да снидут во ад живи: яко лукавство жилищих их, посреде их.

«Перед нами, словно огромная темная стена, стоит Ладога. Озеро как будто поднимается и силится закрыть собою горизонт. Так и ждешь, что вот-вот вся эта громада воды рухнет на тебя. Даже яркое июньское солнце не в силах позолотить этих угрюмых волн; они не блестят, а кажутся серой непрозрачной массой. Напротив нас, точно темный нарост на плоской поверхности озера, выступают прямо из воды стены крепости… — вспоминал Бронислав Шварце о своем прибытии в Шлиссельбургскую крепость. — Но вот от крепостного вала что-то отделилось и начало приближаться к нам. Через минуту даже мои слабые глаза увидели какое-то плывущее пятно, по обеим сторонам которого равномерно шевелились темные лапы, и вдруг показалась лодка, подвигавшаяся с помощью длинных морских весел… Еще минута и к берегу пристало судно с шестью гребцами, сумрачным рулевым и суровым, с сильной проседью, офицером. Главный жандарм подошел к нему мерным шагом и, отдав честь, вручил белый пакет; возница соскочил с козел и перенес в лодку мои вещи; затем, звеня кандалами, спустился в нее и я вместе с жандармами… Все меньше и меньше становились невзрачные домики и церкви уездного городка. Вдали на другом берегу Невы, темнел хвойный лес. Чем ближе подвигалась лодка к тюрьме, тем яснее вырисовывались серые стены и зеленый низкий вал, окружавший всю крепость. Вскоре мы были у пристани».

Бронислав Шварце — французский гражданин (сын польского эмигранта), занимался подготовкой Польского восстания 1863 года.

Секретный дом

Он был арестован и приговорен русским правительством к смертной казни, которую ему заменили вечной каторгой. Он должен был отправиться в Сибирь, но уже с дороги его вернули в Петербург и заключили в Шлиссельбургскую крепость, где он пробыл семь лет в Секретном доме.

За несколько лет до него покинул Секретный дом Шлиссельбурга М. А. Бакунин, одиночное заключение которому заменили ссылкой в Сибирь на поселение.

Было ли связано возвращение Бронислава Шварце с побегом М. А. Бакунина за границу, судить трудно, но некая зеркальность в судьбах «гениального русского забулдыги», так называл М. А. Бакунина Александр Блок, и польского повстанца явно присутствует.

Впрочем, к Б. Шварце мы еще вернемся, а пока завершим историю покаявшегося М. А. Бакунина. Николаю I он исповедался, а Александру II вообще пообещал «посвятить остаток дней сокрушающейся… матери». Покаяние было принято, и Бакунина перевели из Шлиссельбурга в Сибирь на поселение.

Мы не знаем, о чем думал Михаил Александрович Бакунин, когда — тут так легко с помощью зеркального отражения перевернуть шлиссельбургский пейзаж Бронислава Шварце! — все ближе становились дома и церкви берегового Шлиссельбурга, все меньше — остающаяся за спиной островная крепость, и только огромная, словно темная стена, стояла Ладога…

Может быть, возле темной ладожской стены Бакунин действительно собирался посвятить остаток дней матери и приготовиться достойным образом к смерти, но скоро это желание позабылось.

«Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни, — писал Александр Блок. — Кажется, только она одна способна огорашивать мир такими произведениями. Целая туча острейших противоречий громоздится в одной душе: «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень» — из всего этого Бакунину не хватало разве стихов — в смысле гармонии; он и не пел никогда, а, если можно так выразиться, вопил на всю Европу, или «ревел, как белуга», грандиозно и безобразно, чисто по-русски. Сидела в нем какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков: способный к деятельности самой кипучей, к предприятиям, которые могут привидеться разве во сне или за чтением Купера, — Бакунин был вместе с тем ленивый и сырой человек — вечно в поту, с огромным телом, с львиной гривой, с припухшими веками, похожими на собачьи, как часто бывает у русских дворян. В нем уживалась доброта и крайне неудобная в общежитии широта отношений к денежной собственности друзей — с глубоким и холодным эгоизмом. Как будто струсив перед пустой дуэлью (с им же оскорбленным Катковым), Бакунин немедленно поставил на карту все: жизнь свою и жизнь сотен людей, Дрезденскую Мадонну и случайную жену, дружбу и доверие доброго губернатора и матушку Россию, прикидывая к ней все окраины и все славянские земли. Только гениальный забулдыга мог так шутить и играть с огнем. Подняв своими руками восстания в Праге и Дрездене, Бакунин просидел девять лет в тюрьмах — немецких, австрийских и русских, месяцами был прикован цепью к стене, бежал из сибирской ссылки и, объехав весь земной шар в качестве — сначала узника, потом — ссыльного и, наконец, — торжествующего беглеца, остановился недалеко от исходного пункта своего путешествия — в Лондоне».