Читаем без скачивания Скуки не было. Вторая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Всё это — чистая правда.

В отличие от Николая Семеновича Тихонова, старый Асеев сохранил не только мускулатуру молодого асеевского стиха, но не растерял, не утратил и свой молодой лирический, певческий дар.

Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать только одно его стихотворение, написанное в 57-м, когда старику уже стукнуло — ни мало ни много — 68 лет:

Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,Когда Гарсия Лорку увели для расстрела?Андалузия знала и Валенсия знала, —Что ж земля под ногами убийц не стонала?!Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,Когда песню родную на смерть провожали?!Увели не к стене его, не на площадь, —Увели, обманув, к апельсиновой роще.Шел он гордо, срывая в пути апельсиныИ бросая с размаху в пруды и трясины;Те плоды под луною в воде золотелиИ на дно не спускались, и тонуть не хотели.Будто с неба срывал и кидал он планеты, —Так всегда перед смертью поступают поэты.Но пруды высыхали, и плоды увядали,И следы от походки его пропадали.А жандармы сидели, лимонад попиваяи слова его песен про себя напевая.

На титуле одной из книг, подаренных мне Николаем Николаевичем, была им сделана такая надпись: «В этой книжечке есть стихи».

Понимал, значит, что есть в ней и «нестихи». Хотя с рифмами и аллитерациями и в тех — «нестихах» — тоже все было в порядке.

Целиком приведенная мною здесь его «Песнь о Гарсия Лорке» — это, конечно, стихи. Кажется (это надо проверить), он даже включил ее в тоненькую книжечку своего избранного, которую озаглавил: «Самые мои стихи».

Но даже это — одно из самых заветных — его стихотворение вызвало (не сейчас, а тогда же, когда было написано и опубликовано) гневный отклик современника.

Стихотворный отклик этот назывался «Подражание Асееву», а сочинил его тот самый мой приятель Миша (Михаил Львович) Левин, блистательную эпиграмму которого на Сельвинского («Всё позади — и слава, и опала…») я уже цитировал.

Публиковать это свое стихотворение Миша не стал (хотя в новые, перестроечные и постперестроечные времена, до которых дожил, наверно, мог бы). Но мне — по дружбе — он разрешил его переписать. И я переписал, надеясь, что когда-нибудь оно для чего-нибудь мне, может быть, пригодится.

И вот — пригодилось:

Отчего ж ты, Россия, в небо смотрелаКогда Павла Васильева увели для расстрела?Почему не завыла, поминаючи милого,Когда пуля пробила затылок Корнилова?Не под ясной луной в апельсиновой роще —Их убили куда прозаичней и проще:В коридоре глухом перед самым рассветом…Так в России тогда умирали поэты.А убийцы потом спецконьяк попивалиИ из Песни о Встречном слова напевали.Исаковские знали и Асеевы знали…Почему же от боли их стихи не стонали?Что ж поэты молчали? А они не молчали!Они в песнях и одах Палача величалиИ за то величанье ордена получали.Твои барды, Россия, до сих пор дальнозоркиИ молчат о своих, вспоминая о Лорке.Только Лорка не ваш. Он остался поэтам.Лорка с теми, убитыми перед рассветом.

Для тех, кто по возрасту не может этого помнить, поясняю: «Песню о Встречном» («Нас утро встречает прохладой…») на слова Бориса Корнилова (музыка Шостаковича), уже после того как поэт был расстрелян, пела вся страна.

Слова «ордена получали» тоже нуждаются в небольшом комментарии.

31 января 1939 года Президиум Верховного Совета СССР издал указ о награждении ста семидесяти двух советских писателей орденами. В их числе был и Асеев. (Был он и в числе первых лауреатов Сталинской премии.)

На эту государственную (правительственную) ласку Асеев откликнулся стихами:

Вколото             эмаль и золотоНе только в мой пиджачный лацкан, —Пыланьем ордена,                               вниманьем родиныВесь труд писательский возвышен и обласкан.

На эти лакейские стишки и на всю шумиху, связанную с награждением писателей орденами (а шумиха была большая: по всей стране шли митинги, писатели сочиняли и подписывали благодарственные письма «товарищу Сталину») язвительно откликнулся из Парижа Вл. Ходасевич:

…Всё это и жалко, и смешно, и грустно до последней степени.

Реакцию Ходасевича понять можно, она и не могла быть иной. Что же касается «Подражания Асееву» моего приятеля Миши Левина, то оно может показаться (и кому-нибудь наверняка покажется) уж слишком запальчивым. Да и не совсем справедливым.

К такому выводу я и сам бы, наверно, пришел, если бы, листая последние прижизненные сборники Николая Николаевича (все — с теплыми дарственными надписями), чуть ли не на каждой их странице не натыкался на что-нибудь вот такое:

Я     не слагатель                           од благолепныхи в одописцы                      не тщился попасть…Но как обойтись                         без светлых,                                             хвалебныхслов        про родную                           советскую власть!

В то время каждый поэт, приносящий в издательство свой очередной стихотворный сборник, знал, что открываться он непременно должен каким-нибудь «идейным» стихотворением, что-нибудь там о борьбе за мир или, на худой конец, о своей любви к Родине. На редакционном жаргоне такое стихотворение, открывающее книгу, называлось «паровозик». Ну а уж за «паровозиком» могли идти и «вагончики» — обычная поэтическая муть про любовь, небо, облака, колосящуюся рожь или ветку черемухи, которую летящий к звездам советский космонавт непременно возьмет с собою в космос.

Последние прижизненные асеевские сборники почти сплошь состояли из таких «паровозиков», так что для «вагончиков» уже почти и места не оставалось. Вот лишь некоторые названия тогдашних его стихов: «На страже мира», «Марш семилетнего плана», «Бригады коммунистического труда», «Песнь о комсомоле», «Съезд командиров весеннего сева», «Человечество с нами!», «На выставке „Комсомол в отечественной войне“», «Одна из множества агиток против несущих нам убыток»…

Особенно, помню, поразил меня тогда стихотворный отклик Асеева на суд над Ласло Райком. Это был один из самых гнусных фальсифицированных судебных процессов, проходивших в странах, как это тогда называлось, «народной демократии». Разворачивались они в точности по образу и подобию московских процессов 30-х годов (над Каменевым, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым) — с той только разницей, что теперь уже днем с огнем нельзя было отыскать кого-нибудь, кто поверил бы в откровенную ложь предъявлявшихся подсудимым обвинений.

Впрочем, Николай Николаевич тоже особенно не старался делать вид, что верит в эти обвинения. Источаемый им гражданский гнев был холоден, как поцелуй покойника:

В Венгрии               судит народный судРайка Ласло                   и сообщников Райка.Но не одни они                       вины несут —шире простерлась                            преступная шайка.Не одной это                    Венгрии дело:речь обвинителя                           ярким лучомочень многих господ                                задела,делающих вид,                         что они — ни при чем.Те, что в Англии                            и в Америке,из даллесочерчиллевой                                      семьи,раздуватели                    военной истерики, —Отводят взор                     от подсудимых скамьи.Приспешник их                        Тито —                                    лишен аппетитаИ, читая                судебный отчет,Зубами            в остервененье скрипит он,С губ его                злобы пена течет…

Ну и долго еще в том же духе и на том же поэтическом уровне. Казалось бы — куда уж хуже! Но и это еще — полбеды. Зощенко говорил, что так называемые хорошие люди хороши только в хорошие времена. В плохие времена они — плохи, а в ужасные времена — ужасны.

Времена, в которые выпало жить поколению наших отцов, были ужасны, и от старого — дворянского, интеллигентского — кодекса чести им пришлось отказаться. Но человек не может жить, не опираясь на — хоть какие-то — моральные устои. И на смену старым устоям пришли другие, новые.