Читаем без скачивания Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Вернувшись с охраны, я был страшно огорчен, узнав о кончине нашего более чем родного А. Андреевского как раз накануне моего приезда. Он скончался в Василькове, у себя в деревне, от брюшного тифа в несколько дней. Это было большим горем для моей матери и всех нас. Я тот час же попросился в отпуск и уехал к ним. Приехав в Васильково, застал, конечно, всех в страшном горе, дети уже спали.

Тут я узнал подробности: Андреевский приехал из Петербурга в Ладогу 26-го сентября и чувствовал себя нехорошо. В Ладоге он пробыл три дня на земских собраниях и все себя плохо чувствовал и перемогал себя. На собраниях он очень горячился, отстаивал свои взгляды и очень много говорил. Между прочим, один из присутствовавших сказал, что надо закрыть все школы, потому что денег нет. Он, конечно, стоявший всегда за правду, сказал, что это невозможно, что лучше давать служащим меньше наградных. Это вызвало большую бурю. Это еще более ухудшило его положение, и он расхворался, послал депешу, чтоб выслали коляску на пароход, и поехал в Васильково. Очень многие пришли его провожать, видя, что он совсем больной, хотели его проводить до дому, но он очень просил не ехать с ним. Так он и приехал и сейчас же слег в постель и в тот же день начал бредить, но просил не писать жене. Потом стало хуже, доктор сказал, что брюшной тиф, и тогда он сам просил послать депешу жене, которая тотчас же выехала. Он все ее ждал и рассчитал, что она приедет 6-го октября. 5-го он спросил: «А какой день?», ему сказали, тогда он говорит: «Ах, еще два дня осталось, как мало, вот я опять проговорился, я все проговариваюсь». И впал в забытье. Жена приехала, когда его вынули из ванны, но ее не пустили, боясь, что он от волнения не заснет. После ванны он лучше себя чувствовал, взял гребенку, щетку, причесался и заснул. 7-го жена вошла, он ее узнал, сказал: «Ах, ты приехала, я рад», – и начал ее целовать, заметался и впал в бессознательное состояние, потом сказал: «Степа, Степа,[244] сейчас иду… приготовьте тройку», – все он то впадал в бессознательное состояние, то опять говорил как следует. К трем часам он задремал, потом проснулся, спросил, который час, ему сказали: «четыре». Тогда он заметался, сказал: «Как мне хорошо», – вытянулся и умер.

Ужасно мне было его жаль. Человек, полный сил и надежд на будущее, честный, благородный, здоровый, обожавший свою семью и обожаемый всеми, кончил свое земное существование из-за какой-то простуды. Во всем воля Господа, значит, нужна была эта жертва. Он как бы предчувствовал свою смерть. В прошлом году он показал дьячку место, где его похоронить. Жене он, шутя, показал камень, который бы заменил ему памятник, а приятелю Шредеру, шутя, сказал, чтобы заказал гроб, когда он умрет. Все так и было сделано. Последний момент был паралич сердца, от чего он и умер. Он лежал в гостиной, в большой зале, выражение у него было как у живого. Служили два или три раза в день панихиды все время два священника, один – васильковский, а другой – лукинский.

В Василькове был новый молодой священник с августа месяца, и так его полюбил за это короткое время, что, служа панихиду, у него слезы так и текли. Крестьяне, которые приезжали за десятки верст, плакали, говорили, «не стало нашего благодетеля», все рыдали, я не видал еще таких похорон, чтоб было столько искреннего сочувствия, и действительно нельзя было иначе. Мать, окруженная пятью детьми, такая молодая, у гроба такого чудного человека. Масса была венков, от артиллеристов, от земства, от крестьян, дворян и еще много других. По отзывам всех, он был единственный честный прямой трудолюбивый деятель уезда. Когда священникам хотели заплатить деньги, то они сказали, что не имеют права ни копейки взять, что они так любили его, что, взяв деньги, они бы оскорбили память покойника.

Я, к сожалению, не мог остаться в Василькове, после похорон на другой день вернулся в Петербург и сейчас же написал подробное письмо о последних днях жизни Андреевского своей сестре в Ниццу, где она была в то время.

В конце октября мне назначили нового командира роты капитана Коростовца. Мне он не был особенно симпатичен, и потому я его назначению не обрадовался, но он так мило и хорошо ко мне отнесся, что я с ним вполне примирился и служить мне с ним было легко. В это же время вольноопределяющимся ко мне в роту поступил Нарышкин, сын будущей гофмейстерины императрицы Александры Федоровны. Он поступил в мое ведение и много мне испортил крови, так как был порядочным лодырем и был неискренен.

В октябре вернулся из отпуска великий князь, мы его встречали на вокзале.

В начале ноября со мной случилась большая неприятность. Я заболел трахомой на глазах. Где я мог заразиться этой неприятной болезнью, я не мог придумать. Во всяком случае, мне это было крайне тяжело, болезнь эта очень заразная, и потому мне приходилось все время думать о том, как бы не передать ее другому, быть очень внимательным к себе. Длилась эта болезнь почти месяц, два раза в неделю я ездил к окулисту Тихомирову, я избегал куда бы то ни было показываться, всецело занялся делами вдовы Андреевского и его детей. Дела были запутаны, и разбираться было нелегко. Старший сын его был уже кадетом, жил в 1-ом кадетском корпусе, а по субботам я ездил за ним в корпус и привозил к нам, у нас он проводил все праздники. Вечером воскресенья я его отвозил обратно в корпус. На неделе я его всегда навещал еще в корпусе, он был очень славный мальчик, очень ласковый, и мы его очень любили, а после смерти его отца он стал нам еще дороже.

9-го ноября был день совершеннолетия принца Петра Александровича Ольденбургского, я поехал его поздравить. Приема большого не было, так как в Михайловском манеже государь делал смотр л. – гв. Московскому полку и Казачьему, и все начальство, и принц Александр Петрович должны были быть в манеже. Принцесса Евгения Максимилиановна с сыном были дома, так как еще не выезжали после перенесенной ими в то время совершенно новой болезни под названием «инфлюэнца».[245] Эта болезнь свирепствовала тогда в Петербурге, не было семьи, чтобы кто-нибудь не был болен ей. Благодаря этой эпидемии были даже закрыты некоторые учебные заведения.

Принцесса Евгения Максимилиановна меня приняла очень любезно и сказала, что очень тронута, что я не забыл этого дня, и оставила меня завтракать. Завтракали преподаватели Петра Александровича, его бывший воспитатель Ганике и лица свиты.

В середине ноября и я слег, заболев модной болезнью. Пришлось подать рапорт о болезни, я написал в рапорте, что «заболев сего числа инфлюэнцей, службу его императорского величества нести не могу». Но в приказе по полку отдали, что я заболел простудной лихорадкой, и полковой адъютант на мой вопрос, почему не отдали в приказе, что я заболел инфлюэнцей, сказал, что приказ не для помещения в нем каких-то иностранных слов, придуманных врачами.