Читаем без скачивания Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отпустите!.. меня!.. — прохрипел Роберт Вокенен.
Толстяк глубокомысленно кивнул.
— Весьма законная просьба, господин приезжий, — сказал он. — И я с удовольствием бы выполнил её — прямо сейчас, немедленно. Я — в общем-то, незлобивый человек. На меня даже можно прикрикнуть при случае… и большинству крикунов я это спускаю. Такой у меня характер — я весь в своего деда. Тот тоже предпочитал уходить прочь от мужчин в пиджаках, а не давить их галстуками. Но, видите ли, в чём дело — если я отпущу вас прямо сейчас, господин приезжий, то у нас с вами не получится разговора. Вы сразу улизнёте, не дослушав…, а я останусь здесь — не договорив. Ни мне, ни вам — не будет от этого никакой пользы, никакого удовлетворения. Мы всё равно будем злы друг на друга, не так ли? К тому же между нами останется недоговоренность, а это — не самое лучшее, что могут оставить между собой двое мужчин.
Роберт Вокенен рванулся, что было сил, но толстяк был начеку — галстук стянул шею так, что Роберт Вокенен ощутил распирающую боль в голове. Он не мог даже вцепиться в удушающий его кулак — толстяк хитроумно упирался во что-то ногой и со страшной силой тянул Роберта Вокенена на себя — чтобы устоять на ногах, тому тоже приходилось упираться обеими руками в прилавок.
Он чувствовал уже, что задыхается, почти теряет сознание.
От россыпи бумажных пакетов перед его лицом шёл сильный запах технических масел, отравляя тем самым последние крохи кислорода, что доставались лёгким Роберта Вокенена.
Голос толстяка давил на него сверху — словно многопудовая ладонь то и дело похлопывала по плечу.
— Поэтому… — услышал он, — вам, господин неряшливый приезжий — лучше бы заткнуться, и послушать про моего деда, мир его праху…
Кулак немного отодвинулся от его лица, и хватка галстука ослабла — ровно настолько, чтобы Роберт Вокенен мог слышать слова, обращённые к нему, а не протяжный звон в ушах.
— Мой дед, — сказал голос толстяка, вновь возникая из этого звона, — был хорошим малым… Он нормально уживался с обычными людьми, но… его воротило от федералов. У вашего городского мира — довольно странные законы, и они были моему деду не по нутру. Он мог бы, конечно, жить так, как жили многие другие — сопя, да поругивая правительство, но я уже говорил вам, господин приезжий: дед мой был незлобив и не любил ругать кого-либо больше двух раз за одну неделю. И, как только этих двух раз ему перестало хватать — он ушёл восвояси… просто снялся с насиженного места, побросав всё, и ушёл пешком… А ведь здесь раньше росли довольно-таки дремучие леса, пока их не перевели на картон… И жили здесь такие же, как он — незлобивые, но вспыльчивые люди, которые не любили часто ругать правительство, но и не умели сопеть молча. Их сдувало с места каждого по одному и сносило ветром в разные места… о, как одуванчики, точно… Их рассеяло по всей земле, по всем сырым лесам и равнинам, на которых весной стоит вода. Дед ничего не имел против них. Он умел уживаться с любыми людьми… лишь бы среди них не было рыхлых мужчин в шерстяных брюках. Но таких здесь, в Мидллути, не оказалось — и мой дед распечатал первую бутылку кюммеля в честь своего новоселья. По слухам, он приволок с собой целый ящик в своём дорожном чемодане. Даже моя бабка помнит, как этот чемодан побрякивал на ходу, когда дед впервые появился в этих местах. «Наконец-то, — сказал дед ей и её отцу, — наконец-то я вижу нормальных людей, с которыми можно выпить хорошего пойла!» Мой дед был незлобивым весельчаком — он был способен пересечь добрую половину мира, если не видел рядом людей, с которыми ему было бы приятно выпить. Вторую бутылку дед открыл, когда моя бабка согласилась жить в его доме, а третью — когда родился мой отец… Вы всё ещё меня слушаете, господин приезжий?
— Да… — выдавил Роберт Вокенен.
— Это хорошо! — сказал толстяк. — И как? Вам пока интересно?
В его голосе, гудящем откуда-то с самого потолка, сквозила откровенная издёвка.
— Очень… интересно… — проскрипел Роберт Вокенен, напрягая шею — он собрался с мужеством и собирался сейчас сказать нечто такое, за что его, несомненно, тут же придушат. — История об оборванце, всюду таскающем выпивку — что может быть интереснее?
Толстяк над ним утробно хрюкнул.
— Я, так и быть, отпущу ваш галстук, господин приезжий, — сказал он. — Вы, похоже — из тех, кто способен зажмуривать даже уши, не то что глаза… Что с вами с таким поделать?
Роберт Вокенен почувствовал вдруг, что его шея свободна, и сумел сделать чудовищный по объёму глоток воздуха.
В груди сразу же засвербело, и жалобно хрустнули рёберные хрящи, когда их распёрло изнутри. Едва не подавившись вдохом и закашлявшись до рези в глазах, он ухватил за воротник рубашки — располовинил его и содрал прочь с саднящей шеи, как сохлую кожуру с банана… Певучая половица вновь заголосила под ногой, его самого покачнуло — чтобы не упасть прямо там, где стоит, он ухватился обеими руками за прилавок. Пакеты из жёлтой сукровичной бумаги, в беспорядке наваленные кругом — шуршали, когда он наступал на них… и туфлями, и ладонями… всё так потемнело и перепуталось перед глазами, что Роберт Вокенен не был уже уверен, что опять не рухнул на четвереньки, как недавно в лесу… ведь именно так опавшая листва шуршит под лапами Лиса, когда он выходит на охоту осенью… Не понимая, куда лучше ему бежать, Стрелянный Лис прошуршал по ним — от одного края прилавка к другому.
— Стул будет через два шага, господин приезжий, — предупредил его толстяк, и Роберт Вокенен в то же мгновение врезался бедром в обещанный стул — громоздкий, как строительные леса и столь же устойчивый…, но всё равно едва не опрокинул его, и сам едва не повалился с ног.
Он поймал
