Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

103-й том, как это нередко происходит с «Литнаследством», в одну книгу не уместился и занял два толстенных полутома — в общей сложности две тысячи страниц большого формата. То есть, в пересчете на обычный формат, полноценный пяти-шеститомник.

Посвящен он Афанасию Афанасьевичу Фету, фамилия которого, как заметили еще современники (например, Тургенев), недаром рифмуется со словом «поэт». Однако отчасти именно поэтому Фет, всегда бывший прежде всего поэтом, долгие годы был у нас фактически неблагонадежным — если не считать отдельных стихов о природе и популярных романсов. В свою очередь, из-за этого у читателей не было в распоряжении и более или менее полного собрания сочинений Фета, оставившего интереснейшее творческое наследие: переводы (кстати, отмеченные высшей дореволюционной литературной наградой — Пушкинской премией), очерки, мемуары и рассказы и, разумеется, обширная переписка (в первую очередь — с товарищами по перу), накопившаяся за долгую жизнь поэта.

Выход в самой уважаемой научной серии двухтомника — событие в полном смысле слова беспрецедентное. Во-первых, из-за упомянутого уже объема материалов, впервые вводимых в научный оборот. Во-вторых, потому, что издание представляет собой подлинный академический стандарт: все материалы тщательно выверены и прокомментированы, недаром двухтомник готовился два десятка лет. Зато и вышло — на века! Теперь никто, пишущий о Фете и его корреспондентах, уже не сможет обойтись без этой уникальной книги.

Среди адресатов первого тома — С. Шевырёв, И. Борисов (родственник и ближайший друг поэта), В. Боткин, И. Тургенев и Я. Полонский (переписка с которым занимает половину тома); основу второго тома составляет переписка поэта с Н. Страховым, Л. Толстым и К. Р. (великим князем Константином Константиновичем, замечательным поэтом и драматургом). Имена, что называется, говорят сами за себя, а каждая новая публикация касающихся их материалов (даже безотносительно к Фету) — всегда событие и в научной и в культурной жизни.

Наконец, в-третьих, важен ракурс, под которым осуществлена эта грандиозная текстологическая и комментаторская работа: он определен в предисловии  Л. М. Розенблюм к первому полутому, знаменательно названному «А. Фет и эстетика „чистого искусства”». Уже в первых строках констатируется: «Феномен Фета заключается в том, что сама природа его художественного дара наиболее полно соответствовала принципам „чистого искусства”». Как известно, именно за это его так жестоко и несправедливо критиковали сначала современники, а потом и многие потомки, ратовавшие за непременно политизированное искусство. В результате чего Фет и вышел в своего рода отставку от массового русского читателя.

Слава богу, не навсегда. С начала перестройки стали выходить его ранее труднодоступные книги: репринтное переиздание трехтомника воспоминаний, рассказы и очерки, переводы. В Петербурге начался выпуск (к сожалению, застряв на первой половине пути) многотомного собрания сочинений Фета — однако уже то, что вышло, свидетельствует, как мало мы знали об этом авторе, как обедняли сами себя, довольствуясь только его лирикой!

Откроем же письма поэта. Вот только один отрывок — из письма Фета к Полонскому от 26 января 1888 года: «Что касается до переводов, то у меня своя теория. Мне почему-то представляется, что каждый поэтический язык, каждого народа есть то же, что музыкальный инструмент, одному ему Господом Богом данный. Положим, что язык немецкого поэта — арфа, а русского — виолончель. Если я на своей виолончели (переводя) буду рабски подражать арфе, то есть — те же самые ноты выделывать пальцами (а не смычком), получится пародия на звуки арфы — красота улетит — и на слушателя музыка не произведет достодолжного обаяния. Что же нужно? А нужно, чтоб я взял смычок и на своем инструменте сыграл тот же мотив, не стараясь улучшить его, но всеми мерами стараясь на своем инструменте передать ту же красоту и то же обаяние.

То, что свойственно арфе, не свойственно ни виолончели, ни скрипке, ни флейте. — Превосходный стих Гёте, переведенный слово в слово, — может оказаться по-русски и банальным и прозаическим. — Словом, торжественная колесница, о которой ты пишешь, должна въезжать в область нашей литературы (или языка), не скрипя своими колесами. <...>

Ты пишешь, что художественное произведение, в котором есть смысл, для тебя не существует.

Но для меня, грешного, все наиболее любимые мной стихотворения потому-то и милы мне, что я провижу в них глубокий поэтический смысл (заметь, поэтический , а не какой-нибудь другой)… Лучшие лирические стихотворения тянут меня к себе, потому что сами лезут в мою душу и в ней придают смысл тому, в чем никакой рассудок никакого смысла не видит».

В одном взятом практически наугад фрагменте — сразу две точно и красиво изложенные эстетические теории, во многом объясняющие тайные механизмы творчества поэта: теория поэтического перевода и теория специфического поэтического смысла. Вот вам и мотылек (как нередко называли Фета его «продвинутые» современники)!

Эти письма можно (и нужно) перечитывать каждому, кто хочет разобраться в великой русской литературе девятнадцатого века, понять ее логику и смысл, а не довольствоваться схемами и «объективками», которые дает самый лучший учебник. Не говоря уже о том, что, читая, вы станете участниками диалога великих, услышите их неповторимые голоса, узнаете много нового и об их жизни, и об их пристрастиях, и о нашей великой культуре — что называется, из самых первых уст!

Не говоря уже о том, как все это написано: самим Фетом, Полонским, К. Р., Страховым, Боткиным (напомню, с последними авторами в книге дается двусторонняя переписка, характеризующая их не в меньшей степени, чем Афанасия Афанасьевича). Вот, например, как описывает свои музыкальные впечатления Николай Страхов:

«В Мюнхене я слушаю Вагнера и, наконец, дослушался до большего понимания и большего наслаждения. Не думайте, что я не вижу его недостатков: они так грубы, что режут глаза. Но первое правило критика — брать, что дают, и я стараюсь понять достоинства, связанные с этими недостатками. По музыке — это прелесть и сила, несмотря на крайнюю чувственность и грубость. Как драма — это недурно сочинено, хотя построено неловко и неискусно. Как идея — это та выспренняя путаница, до которой доходят только немцы. Притом идея воплощена в грубо реальные и вместе нескладно-реальные формы. Смешное — отвратительно, страшное — смешно. Изо всего выходит нечто чудовищное и чреватое всякими зачатками, от самых божественных до самых пошлых, т. е. обыкновенных немецких.

Видите, как я увлечен и занят. С тех пор, как я в Мюнхене, я через день слушаю четыре-пять часов музыки, и потом звуки ее проносятся в голове, как Ваша ласточка».

Наконец, о грустном: книга завершается тремя некрологами: Юлии Павловны Благоволиной, Татьяны Георгиевны Динесман и Лии Михайловны Розенблюм — женщин, без которых не было бы ни этого замечательного двухтомника, ни, может быть, и самого «Литературного наследства». Кстати, по недосмотру (или по доброму умыслу!) издателей над теплыми словами в память ушедших оставлен колонтитул «Переписка А. А. Фета»…

21 декабря 1889 года Страхов писал Фету: «О, не браните меня, дорогой Афанасий Афанасьевич, если не успеваю отвечать на каждое Ваше письмо; все-таки — каждое Ваше письмо для меня истинное наслаждение, и всегда я старательно вникаю в смысл писанного».

Возможно, это — лучший эпиграф к книге. Правильный, по крайней мере.

Р у с с к о е   з а р у б е ж ь е   в о   Ф р а н ц и и. Биографический словарь. В трех томах. Под общей редакцией Л. Мнухина, М. Авриль, В. Лосской. М., «Наука», «Дом-музей Марины Цветаевой». Том 1, А — К, 2008, 796 стр.; Том 2, Л — Р, 2010, 685 стр.; Том 3, С — Я. Дополнения, 2010, 757 стр.

Есть книги, содержащие в себе сотни, а то и тысячи книг: их можно читать с любого места и каждый раз находить новые сюжеты и новых героев. Иногда это будут твои знакомые, иногда — люди, которых ты читал, иногда — совсем неизвестные, но от этого вовсе не безразличные личности.

Именно таковы биографические словари, где за каждой краткой справкой (а их здесь более 16 тысяч!) стоит чья-то реальная жизнь со всем богатством внешних и внутренних событий, надежд и разочарований, трагедий и триумфов. Нужно только включить вовремя воображение…

Начнем с великих: Бунин, Набоков, Ремизов; Бенуа, Евреинов, Шаляпин, Дягилев; Керенский, Краснов, Махно. Очерки о них содержат массу конкретной, именно «французской», подчас ускользающей при обобщенном взгляде информации, всегда что-то добавляющей к нашему знанию и пониманию этих фигур. Например, художник Иван Билибин, который в 1936 году вернулся на Родину (в СССР, в смысле) и сам в оставшиеся пять лет жизни и не вспоминал, наверное, сколько замечательных книг успел оформить во Франции, где преподавал, в каких выставках участвовал. Соответственно, не писалось об этом и в советских книгах о художнике. Или Александр Куприн, годом позже приехавший в Россию лечиться, а оказалось — умирать (лечить его не стали, использовали факт его возвращения в пропагандистских целях — и все): в словаре рассказывается и о том, в каких газетах он печатался, когда и как отмечал свои юбилеи, в каких общественных организациях зарубежья состоял — в отличие от постсоветских книг, продолжающих, кстати, утверждать, что писатель попал в эмиграцию по ошибке и все время мечтал вернуться в Россию и стать советским писателем.