Читаем без скачивания Новый Мир ( № 4 2012) - Новый Мир Новый Мир

Начнем с великих: Бунин, Набоков, Ремизов; Бенуа, Евреинов, Шаляпин, Дягилев; Керенский, Краснов, Махно. Очерки о них содержат массу конкретной, именно «французской», подчас ускользающей при обобщенном взгляде информации, всегда что-то добавляющей к нашему знанию и пониманию этих фигур. Например, художник Иван Билибин, который в 1936 году вернулся на Родину (в СССР, в смысле) и сам в оставшиеся пять лет жизни и не вспоминал, наверное, сколько замечательных книг успел оформить во Франции, где преподавал, в каких выставках участвовал. Соответственно, не писалось об этом и в советских книгах о художнике. Или Александр Куприн, годом позже приехавший в Россию лечиться, а оказалось — умирать (лечить его не стали, использовали факт его возвращения в пропагандистских целях — и все): в словаре рассказывается и о том, в каких газетах он печатался, когда и как отмечал свои юбилеи, в каких общественных организациях зарубежья состоял — в отличие от постсоветских книг, продолжающих, кстати, утверждать, что писатель попал в эмиграцию по ошибке и все время мечтал вернуться в Россию и стать советским писателем.

Как много было таких «ошибшихся», помогает оценить сам объем трехтомника. Писатели, художники, музыканты, артисты, ученые, инженеры, врачи, военные. Представители знатных родов (Оболенские, Трубецкие, Пушкины) и простые библиотекарши и сестры милосердия, которым в книге тоже нашлось место. И конечно же — военные, данные о которых русские эмигрантские организации сохранили наиболее полно.

Конечно, не обо всех сохранилась полная и точная информация, на что составители словаря справедливо сетуют. Но стараются не пропустить никого. Особенно трудно, пишут в предисловии, с нашей третьей волной, с современниками. Тем не менее и Андрею Синявскому, и Алексею Хвостенко, и Николаю Дронникову, и Андрею Макину, и Кристине Зейтунянц-Белоус посвящены в словаре полноценные статьи. Что уж говорить о Борисе Поплавском, Сергее Шаршуне, Наталии Кодрянской, Анри Труайя!

Словарные статьи показывают, как меняла (а подчас и ломала) эмиграция многие судьбы: полковник — парижский таксист; профессор — библиотекарь и т. д. Сколько появилось во Франции русских жен и русских мужей.

Наверное, каждый из нас сможет найти в этой книге своих однофамильцев, а то и родственников. Из тех же новомирцев: пять Василевских, три Киреевых, одна Галина. Нашел я и двух Орлицких — правда, не генералов и не писателей, а актеров...

Еще об одном однофамильце хочется рассказать подробнее. Точнее, целиком привести посвященную ему статью.

« ЛЕНИН Анатолий Васильевич (13 марта 1877, Нижний Новгород — 1947, Париж, пох. на клад. Сент-Женевьев-де-Буа). Капитан II ранга. Окончил Морской корпус. Помощник заведующего обучением новобранцев в Севастополе. В память окончания полного курса наук Морского корпуса был удостоен Золотого знака. Участник мировой войны в составе Балтийского флотского экипажа. Участник экспедиции особого назначения для транспортировки военных грузов в Сербию по Дунаю. Награжден сербским орденом Святого Саввы. В 1916 был назначен командиром гидрокрейсера (плавучая база гидросамолетов) „Румыния” в составе Воздушной дивизии Черноморского флота. Участник Гражданской войны. Эвакуировался в Константинополь. В эмиграции во Франции, жил в Париже. Зарабатывал на жизнь уличной торговлей. В 1938 организовал в Париже вечер памяти Анастасии Вяльцевой. Автор романса „Забыты нежные лобзанья”».

Готовый роман, не правда ли? Тут и Морской корпус, и Сербия, и Гражданская, и Константинополь, и Париж, и романсы Вяльцевой, и нежные лобзанья… и портящая всю эмигрантскую жизнь «неприличная» фамилия, от которой русский офицер не счел тем не менее возможным отказаться…

Но вернемся к главному: перед нами — великий труд, настоящий научный подвиг, годы в архивах и библиотеках. Труд большого коллектива под руководством опытного библиографа, великого труженика Льва Мнухина. Как написано в одной из рецензий, «странно, что выход словаря „Российское зарубежье во Франции” прошел скромно и не получил достойного освещения. Такая работа, уверен, заслуживает серьезной государственной награды». Думаю, с этим нельзя не согласиться. Хотя, может быть, кто-то думает, что сейчас не самое время для книг об эмиграции?

С е р г е й   Я б л о н о в с к и й. Избранное. В 3-х томах. Редактор-составитель  В. Потресов. М., «Пальмир», 2010. Том 1. Биографический очерк. О театре. Театральная критика. Московский Художественный театр. Актерский портрет. Театральные критики о Сергее Яблоновском. 720 стр.; Том 2. Проза. Поэзия. Драматургия. Эссе. Дневники. 420 стр.; Том 3. Литературная критика. Статьи о культуре. Публицистика. Письма. Современники о Сергее Яблоновском. 752 стр.

Капитальный и изысканный трехтомник Сергея Потресова-Яблоновского, изданный мало пока известным московским издательством «клана Потресовых» «Пальмир», представляет читателю практически забытого, но чрезвычайно важного для истории русской культуры ХХ века литератора: поэта, прозаика, публициста, литературного и театрального критика.

До сих пор (за исключением юношеской книги стихов и одной книги о театре) на родине не вышло ни одной книги, однако если открыть любую парижскую (и не только парижскую) газету 1920 — 1950-х, нельзя сразу не наткнуться на его фельетон или рецензию — остроумную, язвительную, тонкую.

В этом смысле абсолютно необходимой частью издания оказывается обширный раздел «Современники о Сергее Яблоновском», завершающий трехтомник, и несколько статей о жизни и творчестве литератора, вошедших в разные тома, в том числе и его автобиография.

Среди авторов отзывов о писателе — Сергей Маковский, Ходасевич, Цветаева, Вертинский; последний, например, с гордостью вспоминал: «Критик всех поругивал, только обо мне выразился так: „остроумный и жеманный Александр Вертинский”. Этого было достаточно, чтобы я „задрал нос” и чтоб все наши актеры возненавидели меня моментально».

Строгим критиком и своего рода законодателем моды — прежде всего на театре — Яблоновский зарекомендовал себя давно, еще в 1890-е годы. Первый том книги составили как раз его театральные рецензии и статьи — полностью воспроизводится книга 1909 года «О театре», большая подборка статей о МХТ и «актерские портреты» — в основном артистов этого театра.

Большинство материалов первого тома были так или иначе опубликованы; дальше начинается целина. Перед нами раскрывается практически неизвестный, «новый» русский писатель, обладатель изрядного дарования — как эпического, так и юмористического: чего стоит только его «инфлюэнция в 2-х действиях» «Шекспировский осенний винегрет», блестящий образец внутритеатрального капустника:

РОМЕО: Нет-с, дудки, в последний раз явлюсь сюда на свиданье. Вот еще новости, в самом деле: половина ноября, да и ноябрь-то не обыкновенный, а какой-то особенный, — мокрый, дождливый, с инфлюэнцами да с насморками, а ты тут тебе амуры разводи. Беранже и тот сказал: «Прощай вино в начале мая, А в октябре прощай любовь». Даже в октябре прощай, а в ноябре, стало быть, и тем паче. Да и какая тут, к черту, любовь, когда правую щеку колесом вздуло, да бронхит всю ночь спать не давал.

ДЖУЛЬЕТТА (показываясь в беседке): Romeo? C’est vous, mon ange?

РОМЕО: C’esi moi, мояцыпочка.

ДЖУЛЬЕТТА: Идите ко мне в беседку, пульпульчик.

РОМЕО: Не могу, жезненочек. Тут на дощечке профессор Краснов обещает ходящих по клумбам отправлять в участок.

ДЖУЛЬЕТТА: Ничего, сторожа папаша послал в аптеку за шпанской мушкой. Никто не увидит.

РОМЕО: А как маменька увидит и вздумает благословлять?

ДЖУЛЬЕТТА: Что вы? Ведь это только летом дачных женихов накрывают, а теперь зима, да к тому же и город.

РОМЕО: Не скажите, случается и зимою. Летом берегся, а зимой как бы не влететь.

ТЕНЬ ШЕКСПИРА (показываясь из-за клумбы): Ужасно, о, ужасно, о, ужасно!

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о Ромео и Джульетте!

Такие вот «цветы невинного юмора» (разумеется, с четким адресом — современным Яблоновскому театром с его опошлением классики).

Сам же Яблоновский классику понимал и ценил: вот уж к кому никак не относятся слова Бальмонта: «Основное свойство критики — ошибаться. Основная особенность порицателей — говоря о гениях, являть собственное ничтожество и незнание». Вот, например, его тончайшее рассуждение о месте Некрасова в русской словесности: