Читаем без скачивания Западноевропейская поэзия XХ века - Антология

ДОРА МАРКУС

Это было недалеко от моста,ведущего к порту Корсини, там, где редкиегребцы, почти неподвижные, перебираютвеслами. Ты мысленно видела другие местаи указывала рукой на другой,невидимый берег — твою настоящую родину.Потом мы проплыли каналом до городскойверфи, лоснившейся от копоти, —туда, где на глубоководье тонулаленивая, с короткой памятью весна.

И здесь, где древняя жизньс игрою красок ееисходит тоской по Востоку,твои слова переливались, как чешуяумирающей краснобородки.

Твоя тревога напоминает мне полетптиц, разбивающихся о вышкимаяков вечерами в бурю.Твоя нежность — та же буря, она бушует,хоть и знать о себе не дает,да и реже случаются ее передышки.Не понимаю, где силы ты берешь,притом, что озеро сердца твоегозыбь равнодушия покрыла. Быть может,все — амулет, который ты хранишьс пуховкой рядом и губной помадой:мышонок белый из слоновой кости.Так и живешь!

Теперь у себя в Каринтии,где мирты цветут над озерами,ты из окна глядишь,как пасется коза-трусиха,как над липами, между скатовкрыш, поднимается вечер,как ложатся на воду вспышкиверанд и пансионатов.

Сумерки стуком мотороки криком гусей над водоюбудят воображенье.И белые стены рассказываютисторию светлых ошибокзеркалу, видевшему твоепрежнее отраженье,и зеркало впитывает ее,так что стереть — невозможно.

Легенда твоя! Но вспомни-ка:полны легендою той жена больших золотых портретахвзгляды мужчин с надменнымии жалкими бакенбардами.И ее воскрешает вечер,едва заиграет гармоника,а вечереет все позже.

Вот она. Вечнозеленыйлавр для приправ остается.Не меняется голос.Далеко до Равенны. Ядисточает жестокая вера.Что нужно ей? Неизменныголос, легенда ль, судьба…Но поздно. Чем дальше, тем позже.

«Увидеть бы тебя…»

Увидеть бы тебя — надежда этавсе убывала;и я тогда сказал себе: а вдругто, что тебя упорно заслонило,имеет нечто общее со смертью;а может, в нем твое, но искаженное,сиянье вдалеке

(меж портиками Моденылакея волочили два шакалана поводке).

БУРЯ

Les princes n’ont point d’yeux pour

voir ces grand’s merveilles,

Leurs mains ne servent plus qu’a nous persecutes.

Раскаты мартовских громов и пляскатяжелых градин на мясистых листьяхмагнолии

(звенит стекло, и этот звук тебязастиг врасплох в твоем ночном гнезде,где золотом, которое потухлона красном дереве и на обрезахпереплетенных наново томов,горит все так же сахара крупицав ракушке глаз твоих),

слепительная молния,застигшая деревья и строеньяв той вечности мгновенья (мрамор, маннаи разрушенья), помнить о которойты приговорена, которой большемы связаны с тобою, чем любовью,гораздо больше, странная сестра,и систры звон, грохот тамбуринов,и холод рва, и шаркающий шагфанданго, и над всем —хватающие руки…

Как тогда,когда ты уходила насовсеми, облако волос со лба откинув,

махнула мне — чтобы ступить во мрак.

СЛОВЕСНАЯ ДУЭЛЬ I

«Арсенио[160], — она мне пишет, — должна признаться,здесь, в этом кипарисном холодке,мне кажется, что время отказатьсяот глупого отказа от иллюзий,навязанного мне тобою; что времярасправить паруса и крест поставитьна epoche[161].

Не говори о черных временах — мол, показательно,что трепетные горлицы уже направились на юг.Жить памятью и впредь — уволь, мой друг.Нет, лучше хлад небытия, чем этотвое оцепенение лунатикаили проснувшегося слишком поздно».(Письмо из Азоло.)

Едва минула юность, я был брошендо половины жизни в ад навозный —владенья Авгия.

Там не было волов, не обнаружиля и других животных;но в тесноте проходов, где навозавсе прибавлялось, спирало дух от вонии с каждым днем все громче, все неистовейзвучали человеческие вопли.

Он не предстал ни разу.Но выродки с надеждой ждали,готовя к смотру полные воронки,шампуры, вилы, смрадные рулеты.Однако не однаждыдавал возможность Он полюбоватьсято краем мантии своей, то маковкойкороны, оставаясьза черным бастионом из фекалий.

С годами — да, но кто еще считалсезоны в этом мраке? — чьи-то руки,искавшие незримые просветы,вернули к жизни память: локон Джерти[162],кузнечик в клетке, Любины следы —последняя дорога, микрофильмбарочного сонета, оброненныйуснувшей Клитией, неугомонныйцокот сабо (прислуга-хромоножка          из Монгидоро);веер автомата от щелейнас отгонял, усталых землекопов,застигнутых на месте преступленьятюремщиками нечистот.

И наконец паденья шум — не верится.

Чтоб нас освободить, сведя подкопыв один поток, взбешенному Алфеюмгновения хватило. В ком надеждаеще жила? Неужто отличаласьот грязи грязь? и новым смрадом легчедышалось? разве разнились паромыот нужников? и этот грязный сгустокнад трубами, быть может, был светилом?и муравьи на пристани людьми,быть может, были без всяких скидок?

(Думаю, что большеты не читаешь. Но теперь ты знаешьвсе обо мне —чем жизнь в неволе, чем потом была;теперь ты знаешь: мышь родить не можеторла.)

«Без очков, без антенн…»[163]

Без очков, без антенн,горемыка букашка, носившая крыльяисключительно в воображенье,по листкам распадавшийся Ветхий завет,достоверныйлишь отчасти, полночная чернота,вспышка молнии, гром — и потом никакогоурагана. Неужтоты ушла столь стремительно, не проронивни единого слова? Но разве у тебя ещебыли уста?

«Мы придумали для потустороннего мира…»

Мы придумали для потустороннего мираусловный свист, чтоб не разминуться.Я пробую воспроизвести его в надежде,что все мы умерли, не подозревая об этом.

«Америндийцы, если б ты…»

Америндийцы, если б ты,спасенная из омута, попала к ним,в растительные дебри, куда все глубжеони уходят, избегая белых, —небесные бы эти существатебя увешали дарами потрясающими,хотя твои глаза и не раскосы.Из поколенья в поколенье бегствоих продолжается. Твое, недолгое,тебя из тьмы спасло или из острыхкогтей, в которых ты была заложницей.И телефон отнюдь не обязателентеперь уже, чтоб говорить с тобой.

БЕЗ ОХРАННОЙ ГРАМОТЫ

Не знаю, избежала ли Ханна Канкремационной печи.Она заходила несколько разв подвал, где я прозябал,и я приглашал ее ужинать в другие «берлоги»,чтоб говорить о тебе.Она утверждала, что вы подруги, я в это нимало не верили правильно делал за неимением вещественных доказательств:писем или верительных грамот.Она тебя видела в лучшем случаемельком — со мной, без меня на Скарпуччеили на склоне Святого Георгия с его золотым истуканом.Она не обиделась. Позже я потерял ее из виду.Если она угодила в пучину, сомнительно, чтобы и тутдля нее оказался спасительным твой, для меня безупречный,passepartout[164].

ОПИСЬ