Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

– Потрудитесь, сударь, стоять спокойно! – делал замечание замершему солдату Аракчеев, в свою очередь, ставя метки у него на груди. «Освободить холопов со Сперанским мечтают… – думал он между делом. – Самодержцу российскому не след быть таким либералом, ибо подобные рассуждения несут вред и беспокойство государству; в пожилом возрасте императора будет мучить совесть за свои юношеские взгляды! А с поповичем я разберусь… Вредный для России человек!»

– Не тот нынче народишко пошел…– произнес Аракчеев, отступив на шаг от унтера и рассматривая его мундир.

– Отчего же – не тот? – полюбопытствовал император, отложив мелок и вытирая платком испачканные ладони и пальцы. – Извольте, ваше сиятельство, развить мысль до логического завершения.

– Чего же ее развивать? Не те людишки пошли, что раньше, – дерганые и не серьезные! При батюшке вашем, благословенном императоре Павле, – приподнял с груди медальон и поцеловал его, – я видел унтера, который мог носить на кивере стакан с водой и, маршируя, не разлить!.. Вот уж выучка так выучка была, теперь и без стакана словно инвалиды ходят – игры в носках прежней нет… ногу не тянут и в строю кашляют! Лишь измайловцы – молодцы! – уточнил Аракчеев, так как измайловский слыл любимым царским полком.

Александр покраснел от удовольствия.

– У измайловцев строевой шаг бесподобен, – подтвердил он, – не то что у семеновцев. – С иронией воззрился на бледного от усталости и переживаний унтера.

– А мы сейчас, ваше величество, испытаем, – с ходу уловил его мысль Аракчеев, аккуратно положив остатки мела на краешек стола. – Где там мой хронометр?..

И целый час бедный служивый «тянул носочек» и маршировал по кабинету. Наконец, заработав трое суток гауптвахты от Аракчеева, был отпущен восвояси.

Немного передохнув, граф со своим венценосным другом вдруг вспомнили о новой дощечке для чистки пуговиц…

– Непременно следует испытать! – решил император, и Аракчеев побежал за подопытным.

– Ага, солдатик! – злорадно схватил он за локоть Шалфеева, собиравшегося с минуты на минуту меняться с поста. – А у тебя, родимый, почему мундир в мелу? – исподлобья оглядел отряхивавшегося унтера. – Двое суток ареста! – окончательно осчастливил семеновца.

Внимательно исследовав колет Шалфеева, вначале император, а затем Аракчеев старательно вычистили по две пуговицы, использовав новую дощечку, и долго затем любовались на дело своих рук.

– Ваши две пуговицы как жар горят! – произнес Аракчеев. – Дощечку непременно следует внедрять в войсках.

Император, стараясь скрыть удовольствие, прошелся по кабинету.

«Без лести предан!» – гласила надпись на гербе графа.

– Ваше величество, а давайте сравним выправку конногвардейца с семеновской?

Государю мысль понравилась, и несчастный Шалфеев, вместо того чтобы валять дурака в караулке, более часа старательно шлепал ботфортами по паркету.

Александр с Аракчеевым пришли к выводу, что выучка у унтеров одинаковая, и Шалфеев тоже получил трое суток гауптвахты.

– Марш на пост! – наконец разрешил Аракчеев, и служивый с колоссальной радостью и облегчением тотчас исчез.

Так насыщенно, в приятной беседе и делах, провели вечер два высших сановника государства российского.

Потрясенный Шалфеев рассказал Рубанову, кто ему чистил пуговицы, и даже указал, какие именно.

– Вот что, Степан! – похлопал его по плечу Максим. – Пуговицы оторви и молись на них, но о происшедшем советую молчать! Что ежели Вебер или Вайцман услышат такую чушь, будто Аракчеев с государем чистили тебе пуговицы? Где ты очутишься, а? Верно! Станешь лет двадцать пять путешествовать по северным районам владений его императорского величества… Все понял?

Шалфеев согласно кивнул головой, хотя точно знал, что внуки будут гордиться своим дедом…

25

Декабрь и январь в Российской империи славны морозами и балами.

12 декабря – в день рождения императора Александра – Максим направился с визитом к Ромашовым, дабы узнать, будут ли они сегодня на балу в Зимнем. Главная же причина визита – желание увидеть Мари.

К его удивлению, толсторожий лакей в бакенбардах в дом не пустил, сказав, что господа отдыхают. Ближе к вечеру повторилась та же история. «Все это весьма странно: наверное, она просто не хочет видеть меня?» – молча страдал Рубанов.

К началу бала он опоздал: наняв извозчика еще раз объехал дом Ромашовых, но зайти не решился. «А может, они с отцом уже в Зимнем? Владимир Платонович не упустит такой возможности». – Велел извозчику ехать во дворец.

Гостей на балу было множество: весь сановный и родовитый Петербург. «Хорошо, что опоздал! – подумал он. – Настоящее вавилонское столпотворение… разве здесь кого найдешь? – принялся хмуро оглядывать зал.

Полонезы сменялись мазурками, французские кадрили – русскими… Рубанов не танцевал. Тоскливо наблюдая за улыбающимися дамами и выделывающими па де-зефир и антраша кавалерами, он вздыхал, раздумывая, почему вдруг столь неожиданно Мари охладела к нему, что произошло?

Взгляд остановился на резвящихся кавалергардах: «И эти здесь…» – Недалеко от него, на диванчике у стены, сидели четыре почтенные матроны в чепцах и, поднося трясущимися руками лорнеты к глазам, обсуждали присутствующих:

– Батюшки светы! – прошамкала одна из них, указывая на соседний диванчик, где сидели три такие же старухи. – Леонелла с ума сошла!.. Смотрите, какой на ней чепчик?

– Хи-хи-хи! – прыснули, зажав беззубые рты, екатерининские фрейлины. – В наши дни он назывался «утраченная невинность!»

– Да она ее шестьдесят лет назад утратила с князем Прозоровским!

– И неправда. Первым у нее был Федька Апраксин. Помню, я его чуть не убила за это! – произнесла вторая дама, мечтательно улыбаясь. – Шувалов его еще на дуэль вызывал.

– Это который Шувалов?

– Иван Иванович. Елизаветинский фаворит. Императрица некоторое время по нему с ума сходила.

– Которая? Екатерина?

– Елизавета Петровна.

– Что за вздор! Она его терпеть не могла.

– Ах, душа моя! Терпеть его не могла Екатерина. Ему даже в шестидесятых за границу уехать пришлось… в «отпуск по болезни».

– А рядом-то с ней? Ой! Ой, не могу… Софочка Куракина… Сто лет ее не видела. С тех самых пор, как она мужу с графом Паниным изменила…

– Кто, Куракина?.. Да нужна она ему была…

– Тише, тише! А на ней-то какой чепчик?.. «Нескромных желаний»?

– Будто?! Это чепчик «подавленных чувств» называется, а «нескромных желаний» пошит по-другому. На нем рюшечки схожи с «чепчиком печальным».

– Тише, тише, на нас глядят. Помню… Ну точно! В тыща семьсот семьдесят седьмом, в год рождения императора Александра, она обозвала меня, а я вцепилась ей в волосы.

– А Леонелла-то! Как-то императрица поинтересовалась, что она читает… «Я – синенькую, а сестрица – желтенькую книжицу!» – Дамы аж задохнулись от смеха.

– Леонелла!.. Да весь двор за глаза ее Левонтьевной звал… Леоне-е-л-ла! Ай, ай. Она к нам идет! – дамы поднесли к глазам лорнеты и уставились на танцующих, временами фыркая от смеха.

Кряхтя и ехидно поджав губы, к ним подошла «Левонтьевна».

– Леонеллочка, рады тебя видеть! – наперебой затараторили дамы.

– Что, милочки, на бал в каретах приехали? – поинтересовалась та.

– А на чем же еще? – удивились старушки.

– А метлы изломались, что ли? – и, довольная, пошла на свое место, улыбаясь беззубым ртом Софочке Куракиной.

Максим, слушая старых сплетниц, незаметно для себя так увлекся, что на время даже забыл свои горести.

Отвернувшись от екатерининских фрейлин, он заметил толпу придворных, окруживших императора. Процессия медленно двигалась в его сторону. Александр беседовал с какой-то дамой.

– Французская литераторша мадам де Сталь, – услышал он тихий голос одной из фрейлин. – Глядите-ка, и этот фрондер Аракчеев рядом… Деревенщина, – дамы жгли взглядом толпу приближенных.

«И откуда они все и всех знают?» – удивился Максим, склоняя перед императором голову.

– Я желал бы видеть всюду конституции и республики, – услышал он царский голос, – так как это единственная форма правления, сообразная с правами человечества.

На что мадам де Сталь ответила:

– Ваш характер, ваше величество, уже конституция для России; а совесть – гарантия этой конституции! – победно поглядела она на идущего рядом Державина.

Тот что-то стал плести о солнце, взошедшем над Россией тридцать четыре года назад. «Нелегка судьбина придворного поэта, – сделал вывод Рубанов, – зато, видимо, хлебная!» – оценивающим взглядом окинул необъятный живот баснописца Крылова. – Правда, этот увалень редко при дворе бывает… Сейчас, похоже, продолжение про лисицу и виноград сочиняет, наблюдая за Державиным и царем!» – повеселел Максим и тут же увидел генерала Ромашова с дочерью. Они шли в самом хвосте придворной кавалькады.