Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Максим взглянул на княгиню, успев приметить ее пылающие щеки, и тут же с любопытством принялся всматриваться в маленького человечка, лежащего в колыбели и укрытого атласным стеганым одеялом. Его головку покрывал синенький чепчик в рюшечках и оборочках.

«На меня ничуть не похож! – обрадовался Максим. – И нос князя Петра, ну и, наверное, все остальное…»

– Его сиятельство князь Александр Голицын! – благоговейно шептал Голицын-старший. – Продолжатель рода и семейных традиций!

Максим до сей поры никогда не видел таких счастливых людей.

– Вылитый отец! – тоже шепотом произнес он.

В это время проснувшийся младенец улыбнулся, и Максим – то ли с ужасом, то ли с восторгом – увидел маленькую родинку в углу рта…

«Родинка ни о чем еще не говорит!.. – рассуждал Рубанов, трясясь в коляске по Невскому. – У каждого родинки есть… И у самой Катерины под соском имеется… Может, она и перескочила к мальчишке?! Отцовских чувств-то я не испытываю!» – Глазел на гуляющих по проспекту барышень, одетых в салопы и шубы, и на гвардейских офицеров, пытающихся с этими самыми барышнями познакомиться.

Навстречу ему – еле разъехались – спешила открытая коляска, в которой, облокотившись на деревянную, обитую бархатом спинку, ехала прекрасная юная дама в собольей шубке и меховой шапочке. Равнодушным взглядом зеленых глаз она окинула встречного офицера… и… Максим утонул в этих огромных, с поволокой, глазах. Ему показалось, что сердце перестало биться, а дыхание замерло в груди…

Коляска с прекрасной дамой проехала, а он в каком-то трансе глядел на дорогу, не в силах обернуться, хотя больше всего желал этого…

Постепенно Рубанов обживался на новом месте. Папà и мамà Оболенского, не говоря уже о Софи, встретили вернувшихся воинов с такими любовью и почетом, что позавидовал бы и сам император. После обедни и благодарственного молебна офицеров закружил вихрь балов и приемов, к тому же надо было обмыть новые чины и рубановскую награду с полковыми товарищами.

В конногвардейском полку произошли большие перемены: так, командиром полка был назначен Арсеньев, Вайцман стал по должности старшим ротмистром и командовал теперь дивизионом из двух эскадронов, а Вебера поставили наконец-то эскадронным начальником. Поручик Гуров получил штаб-ротмистра и считался заместителем командира эскадрона, хотя по совместительству командовал и взводом.

Не успели обмыть поручиков и штаб-ротмистра, как Вебера произвели в ротмистры…

– Гвардейский ротмистр вам не фифти-мифти, а тем более – не поручик… – это штаб-офицерский чин, – важничал Вебер, – что дает право носить бахрому на эполетах, – совал всем под нос свой погон.

А чтобы даже с пьяных глаз было заметно, что он – штаб-офицер, а не «фифти-мифти», бахрому Вебер сделал намного длиннее, чем положено по уставу. Ходил ротмистр теперь боком, выставляя вперед то правое, то левое плечо.

– Майн Готт! – обратился он как-то к трем друзьям. – Судари, конногвардейский полк процветает, когда вы в отлучке… Шучу, шучу! – заржал, показывая крупные зубы и выдвигая вперед правое плечо.

Рубанов тут же обиделся и, поглядев на его эполет, сказал:

– А вам, господин ротмистр, дай волю, так вы бы бахрому до локтей развесили !

Тут уже заржали Оболенский с Нарышкиным, а обиженный немец, развернувшись кругом, гордо удалился, выставив плечо и тряся ненаглядной своей бахромой.

В первых числах декабря приказом по полку Рубанов назначался командиром третьего взвода вместо штаб-ротмистра Гурова, который выполнял теперь лишь функции заместителя Вебера. Этим же приказом командиром взвода назначался и Оболенский, но в другом эскадроне. Нарышкин оставался по-прежнему адъютантом полка.

По приезде из Молдавской армии Рубанов получил в полковой канцелярии письма от матери и своего старосты. Теперь же еще одно письмо и пятьсот рублей привез от Изота Шалфеев, получивший отпуск и ездивший за женой в Рубановку.

– Деревня на месте! Ближе к Волге или Петербургу староста ее пока не передвинул, – доложил он Максиму, – все живы-здоровы, чего жалают вам и Михеич, и Кешка, и Лукерья, и Агафон…

– Стоп, стоп, стоп… – остановил его Рубанов. – А чего деньжат маловато прислали?

– Дак оне там, как объяснил Изот, мельницу ставят, да кабак, да зерно по деревням скупают, а как продаст – хотит еще людишек подкупить. Вот об этом в письме все прописано, ждут вашего соизволения.

– Прочитаем и обдумаем! – согласился Рубанов, отпуская денщика.

«Финансы теперь имеются! – подумал он, убирая во внутренний карман колета пятьсот рублей. – Голицыны подарили тысячу, да жалованье, да из Рубановки прислали – есть на что погулять!»

В огромном доме Оболенских у Рубанова была своя комната и спальня на втором этаже. Напротив, такую же комнату со спальней занимал Нарышкин. По соседству с ним располагались апартаменты Гришки Оболенского.

– Весьма удобно! – рассуждал молодой князь. – Когда кому захочется выпить – все под рукой. – Чаще всего, конечно, выпить хотел именно он.

Нарышкин, под присмотром старой тетки Оболенских, все свободное время проводил с Софи. Тетка им не мешала. Сидела за пяльцами в кресле где-нибудь в углу комнаты и вышивала, затем внимательно рассматривала вышитый узор на розовом или синем атласе и, удовлетворенная созидательным трудом, засыпала сном праведницы.

Рубанов повесил исковерканные кирасу и каску на стену, чтобы, как он говорил, всегда быть готовым к смерти!

Первое время вся семья Оболенских по нескольку раз на дню стучалась к Максиму и просила еще разочек взглянуть на доспехи. Особенно восторженно разглядывала пострадавшие кирасу и каску Софья. Нарышкину это чрезвычайно не нравилось, и он попросил Максима на какое-то время убрать доспехи куда-нибудь подальше или подарить ему, что Рубанов и сделал.

Через несколько дней, заглянув в комнату друга, Максим увидел Нарышкина в своей кирасе и каске, что-то увлеченно повествующего Софи. Максима они не заметили, и тот с любопытством прислушался, с удивлением узнав, что эти кираса с каской принадлежат Нарышкину и в бою были на нем, а отдал он их Максиму, дабы не расстраивать своих родителей… Девчонка, уже не прищурив, а вытаращив глаза, глядела на него с обожанием, а сиятельный болтун, снимая кирасу, еще взял с нее клятву, что она никому и ничего не расскажет…

«Есть же на свете бессовестные вруны… Да как складно заливает! И эта тоже хороша. Подумала бы хоть своей головой, почему наградили меня, а не ее свистуна… Впрочем женщина и логика – вещи суть противоположные!» – прикрыл дверь и забежал в свою комнату, потому как они направились в залу. «Чего, интересно, этот господин сочинитель еще наплетет?» – подумал Максим и решил все узнать досконально. Выглянув из комнаты, он собрался было последовать за влюбленными, как наткнулся на Оболенского.

– О-о! Рубанов. Вот славно-то… Как ты вовремя появился. Мне как раз захотелось выпить!

«Будто бывают такие минуты, когда выпить ему не хочется!» – подумал Максим.

– Согласен! Давай только немножко послушаем этого трепача Нарышкина! – и он коротко объяснил князю суть дела.

– Ну и что? Пройдет время, так ты со своими способностями еще и не то придумаешь! Пойдем прежде выпьем!

– Нет! Давай встанем за портьеру и послушаем…

– Но это же некрасиво!

– Зато интересно.

– Ну полно скромничать! – услышали они голос Софьи, когда подкрались к влюбленным. – Расскажите еще, как сражались…

– Скромник нашелся! – язвительно зашептал Оболенскому Максим и прислушался.

– Да что рассказывать… Схваток с турком было достаточно… Однажды меня окружили двое османов, нет – трое! Бородищи – во! – широко развел он над подбородком ладони. – Плечищи – во! – расставил руки во всю ширь. – И вооружены вот такенными ятаганами, – выставил руку над полом на уровне своего лица.

Оболенский уже не жалел, что согласился подслушивать. Закрывая себе рот ладонью, он подмигивал Максиму и кивал в сторону Нарышкина, одобрительно покачивая головой…

– …Я одного – хвать палашом! – вошел в роль Нарышкин. – Другого – бац из пистоля, а третьего не успел…

Княжна в ужасе закрыла глаза.

– …Он «бах» по мне, я пригнулся…

– Пуля лишь по языку скользнула… – шепотом прокомментировал Рубанов.

– …Пуля в каску попала, – захлебывался словами граф, – тут я его палашом и развалил!..

– Ах! Какой вы, право, жестокий! – млела Софи.

– После него я еще троих зарубил, – скромно потупился Нарышкин.

– Боже! Да вы просто зверь! – восторженно захлопала в ладоши княжна.

– После боя глянул на свою форму – каска прострелена в двух местах!

– Ой! – в ужасе всплеснула руками Софья.

– А мундир – как есть у сердца – распорот ятаганом.

– Бедненький! – обняла она графа, чувственно жмурясь.

– Кхе! Кхе! – вовремя проснулась старушка.

– В детстве паучкам лапки отрывал, чудовище, – зашептал Максим Оболенскому, и тот, оборвав портьеру, грохнулся на пол и замер…