Читаем без скачивания 13 маньяков - Александр Матюхин

Открывающие процессию монахи расступились, образовав полукольцо. Паломники подались назад, освобождая место, в толпе поднялась некоторая суета, впрочем происходившая в почти полном молчании. Ламы в масках, войдя в образовавшееся пространство, начали ритуальные движения, чем-то напоминавшие сложный танец и все же слишком чуждые этом понятию – во всяком случае, на взгляд европейца. Замыкали шествие монахи-музыканты. Незамысловатыми их инструментами служили маленькие барабаны, бубенцы, колокольчики и просто металлические пластинки, по которым они ударяли специальными молоточками. При этом почти все монахи пели – если эти звуки можно было назвать пением. Они издавали странное подобие аритмичного рычания, в котором одна нота не сменяла другую, но плавно перетекала, как бывает, когда настраиваешь струну на виолончели или контрабасе. Казалось, человеческое горло в принципе не способно издавать такие звуки, и, судя по всему, это пение требовало от исполнителей немалых усилий. Создаваемая ими музыка казалась хаотичной и начисто лишенной гармонии и ритма. И все же движения монахов в масках находились с ней в странном, почти необъяснимом согласии.

Церемония заняла достаточно много времени – не меньше часа, пожалуй. После ее окончания сквозь толпу прошло несколько десятков монахов с деревянными колотушками и большими сумками, в которые паломники складывали самые различные предметы: глиняную посуду, мотки ниток, ткань, кожу, запечатанные бутыли и бурдюки. Одетые богаче щеголяли золотыми и серебряными монетами китайской и русской чеканки, дорогими мехами и предметами, купленными в торговых кварталах. Наконец, когда все сборщики вернулись к храму, сурмы снова протрубили, и в воротах, в окружении множества почтенных и богато одетых монахов, появились двое, мужчина и женщина, чьи одеяния выглядели особенно роскошно. По заполнявшей площадь толпе прошла волна, заставившая всех разом опуститься на землю. Бедняки пали ниц, касаясь лбами земли, знать преклонила колени и согнулась в поклоне. Жданов, Щербатской и другие немногочисленные русские, оказавшиеся на площади, несколько замешкались, но затем также поклонились, отдавая дань уважения первому духовному лицу принявшей их страны.

Богдо-гэгэн, широколицый крупный мужчина с гладкой кожей, одетый в золоченый халат, воздел руки в благословляющем жесте, произнеся краткие слова напутствия. После этого под оглушающие звуки сурм и стук барабанов царственная чета двинулась вперед, в освобожденное монахами вокруг входа в храм пространство. Народ медленно поднимался с земли, над площадью снова поднялось гудение многих голосов, в этот раз пропитанное благоговением и радостью.

– Кто эта женщина, что идет рядом с Богдо-гэгэном? – поинтересовался Жданов у Щербатского.

– Это Цэндийн Дондогдулам, его официальная супруга.

– Разве школа Гэлуг не предписывает целибат своим последователям?

Федор Ипполитович пожал плечами:

– Не забывай, о ком идет речь. Богдо-гэгэн в сознании монгольского народа – многократно переродившийся святой, предположительно потомок Таранатхи, одного из величайших мыслителей и практиков тантрического буддизма. В первом Богдо-гэгэне распознал хубилхана сам «Великий Пятый» далай-лама, личность играет важную роль в истории этих мест. Таким образом, для монголов Богдо-гэгэн свят изначально, уже своим происхождением, за которым стоят семь, а точнее, восемь предыдущих праведных жизней. В отличие от православных святых, канонизация которых может быть произведена только после смерти, Богдо-гэгэн не нуждается в доказательствах своей святости, ибо обладает ею изначально, а значит, все его деяния, каким бы они ни казались, должны рассматриваться как деяния бодхисатвы, личности, отказавшейся от достижения нирваны во имя служения людям.

– Выходит, что, следуя Восьмеричному пути, буддист достигает просветления, а достигнув оного, уже не обязан его придерживаться?

– Фактически так. В состоянии просветления буддист свободен от страдания, описанного в Четырех Благих Истинах, оно не представляет для него никакой угрозы.

Тем временем завершивший обход Богдо-гэгэн, поддерживая супругу, направился назад к воротам храма. Жданов же, окончив беседу, обернулся, привлеченный странным, неуместным в подобной обстановке звуком, раздавшимся из-за спины. Стук копыт по промерзшей земле, конский храп и звяканье сбруи явно указывали на появление всадника, хотя даже самые богатые из монгольских князей пришли на площадь спешенными.

На противоположном от храма краю площади Жданов увидел верхового казака в черкеске и папахе, с закрепленной у седла винтовкой. Нескольких секунд наблюдения оказалось достаточно – нагнувшись, Георгий Филимонович поднял с земли валявшийся под ногами камень и, выпрямившись, метнул его в казака.

Одновременно всадник потянул на себя винтовку, извлекая ее из седлового крепления и прижимая прикладом к плечу. Камень ударил его в левую руку как раз в тот момент, когда он нажимал на спусковой крючок. Винтовка дернулась влево и вверх, выстрел прозвучал оглушающе громко. Сотни голов разом обернулись на звук, а всадник пришпорил коня и пустился наутек.

Щербатской с силой сжал плечо Жданова:

– Жорж, нам нужно уходить. Сейчас они поймут, что произошло, – и растерзают всякого русского, которого увидят…

Георгий Филимонович какое-то время колебался – преступник, столь неожиданно обнаруженный им, казалось, был почти в руках, но… Не имея ни сил, ни средств к преследованию, оставалось лишь последовать настойчивому совету Федора – тем более что с каждым мгновением окружавшая их толпа роптала все громче.

Протискиваясь мимо возмущенно галдящих туземцев, русские ученые старались не поднимать голов. Первые выкрики, в которых слова «казак» и «убийца» звучали в опасном соседстве, уже пронеслись над площадью. Когда выбравшимся из толпы русским удалось ускорить шаг, сзади кто-то протяжно и хрипло вскрикнул. В голосе этом ощущалась такая боль, что и Жданов, и Щербатской вздрогнули, еще глубже втянув головы в плечи. Свернув за угол какого-то крупного строения, они, не сговариваясь, перешли на бег.

Только когда за ними закрылись двери консульства, товарищи решились перевести дух. Переглянувшись, направились в комнаты Щербатского, где разделись, бросив шинели прямо на кресла. Устало рухнув на топчан, Федор Ипполитович обхватил голову руками. Жданов достал портсигар и с невозмутимым видом закурил.

– Вот ведь беда, – пробормотал Щербатской, не поднимая головы. – Вот ведь беда какая…

– Полагаешь? – спросил Жданов, глядя, как струйка папиросного дыма поднимается к потолку.