Читаем без скачивания На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Фёдор Фёдорович Тютчев

Спиридов поспешно достал из-за пазухи записную книжку и карандаш, присел на корточки и принялся писать.

Для того, чтобы незаметно передать клочок бумаги, он должен быть невелик. Благодаря этим соображениям, Спиридову приходилось побороть в себе желание написать все то, что волновало его в эти минуты, и довольствоваться всего несколькими словами. Долго думал он над ними и, наконец, написал сколько возможно мелким шрифтом:

«Друг близко. Вечером ваши тюремщики уйдут. Оставайтесь дома. Ждите. Готовьтесь к побегу, может быть, даже этой ночью».

В сакле Саабадуллы шла суматоха. На дворе мальчик держал оседланную лошадь. Несколько джигитов, односельчан Саабадуллы, ехавшие, как и он, на похороны, сидя на своих конях, ждали его на улице, чтобы ехать вместе.

Тем временем Саабадулла, совершенно готовый, вооруженный с ног до головы, отдавал провожавшим его домочадцам последние приказания.

— Смотрите же, — повторил он еще раз, — не выпускайте ее из глаз. Чтобы она одна не смела никуда уйти и к ней никого не пускайте.

— Не беспокойся, ага, — успокоил Саабадуллу старый нукер, — никуда не денется. Наш аул среди лесов, до ближайшей русской крепости два дня езды на коне, пешком же, да еще не зная местности, и за год не доберешься.

— К тому же, — ввернула свое замечание сестра Саабадуллы, пожилая вдова, жившая в его доме в качестве домоправительницы, — за последнее время она поумнела и, кажется, стала привыкать к нам.

— Тем лучше, — произнес Саабадулла, — но осторожность не мешает. Осторожностью люди живут.

Сказав это, Саабадулла пошептал себе в ладони рук и, смазав ими по лицу, вышел на двор. Легкий гул приветствий, произносимых вполголоса поджидавшими джигитами, встретил его.

Саабадулла с достоинством учтиво отвечал тем же и молодецки вскочил на седло. Горячий конь взвился на дыбы, прыгнул раз-другой, но, сдержанный крепко натянутым поводом, горячо танцуя, пошел из ворот, косясь налитыми кровью глазами на остальных лошадей.

Правду сказал старый Гаджи-Кули-Абаз. Трудно было найти другого такого красавца, как Саабадулла. Высокого роста, плечистый, с тонкой талией, он обладал той природной грацией, особенной величавостью, какая встречается только у детей востока. Все его движения были плавны, женственны, и вместе с тем в них чувствовались огромная сила и ловкость. Черная, коротко подстриженная бородка красиво оттеняла его бледно-матовые щеки, высокий лоб, ярко-красные губы и огромные, то темные, то сверкающие как уголья глаза придавали его лицу в связи с лежащим на нем оттенком несокрушимой энергии и необузданности какую-то особенную, своеобразную красоту. Отъехав несколько шагов от дома, Саабадулла вдруг обернулся и кинул пристальный взгляд на свою саклю. По лицу его словно тучка пробежала, но это было одно мгновение, не больше. Он выпрямился на седле, и опять его лицо сделалось бесстрастным и величаво-спокойным.

В небольшой комнате, пол которой был застлан коврами, а стены завешаны персидскими джеджимами, в углу у окна сидела Зина и что-то сшивала из двух цветных тряпочек. Одета она была нарядно. Ее костюм составляли шелковая рубаха с разрезом посередине, обнажавшим высокую бело-мраморную и упругую грудь, шелковые зеленые шаровары, маленькие сафьяновые туфельки и шелковый темно-коричневый архалук. На голову, поверх круглой шапочки, была накинута кисейная чадра с затканными на ней шелковыми цветами и листиками.

Свет, пробивавшийся сквозь натянутый в окне пузырь, заменявший стекло, мягкими тонами ложился на ее лицо, в котором за эти полтора года произошла большая перемена.

Лицо ее похудело, удлинилось и приняло трогательно-грустное выражение, через что оно сделалось еще нежнее, еще прекраснее. Если бы какому-нибудь художнику понадобилось изобразить тоскующего ангела, — он бы не мог найти лица, более подходящего.

Подле Зины, в чем-то наподобие люльки, завернутый в шелковое одеяло, спал младенец месяцев трехчетырех.

Время от времени молодая женщина поднимала голову от работы и устремляла пристальный долгий взгляд на маленькое сморщенное личико ребенка, и в эти минуты лицо ее светилось глубокой, безграничной любовью, но в то же время по нему пробегало выражение глубокой скорби и затаенной тревоги.

В чувстве Зины, которое она питала к своему ребенку, лежала целая драма. Она любила его всеми силами души, но в то же время вид его вызывал в ней ощущение стыда и горечи, постоянно напоминающее перенесенное ею унижение позора грубого насилия.

Когда Зина почувствовала себя матерью, ей казалось, что из ее положения единственный исход — смерть, и она в отчаянии начала со слезами молить Бога отнять у нее жизнь, сделавшуюся для нее жестокой казнью.

Она без трепета не могла подумать о том, что ожидало ее будущего ребенка, который, будучи ей родным по крови, частью ее самой, в то же время по отцу являлся не только чужим, но врагом по народности и по вере. При одной этой мысли Зина металась в припадках безвыходного отчаяния и так сильно плакала, как будто хотела изойти слезами.

Наконец наступил страшный день. Несмотря на грубость приемов старухи, явившейся ей на помощь, все обошлось благополучно. Ребенок родился здоровым и крепким.

Когда Зина услыхала его беспомощный крик, сердце затрепетало в ней какой-то особенной, сразу захватившей все ее существо любовью. В эту минуту она забыла обо всем и только видела одного его, своего ребенка, за которого готова была умереть.

В первый раз за все время своего пребывания в ауле в ее душе шевельнулось нечто похожее на чувство прощения к своему врагу, ненавистному Саабадулле, один вид которого, несмотря на всю его красоту, возбуждал в ней чувство гадливости и омерзения. Его ласки были для нее оскорбительней ударов плети, наносимых палачом, и чем они были страстнее и порывистей, тем глубже чувствовалось оскорбление, ощущаемое ею в подобные минуты.

Когда она жила с родителями, она в каком-то путешествии прочла про больших африканских обезьян, будто они иногда похищают девушек-негритянок и обращают их в своих жен. Тогда Зина не обратила на эту курьезную выдумку досужего враля-путешественника никакого внимания, но в плену ей как-то вспомнилась прочитанная ею басня, и она невольно сравнила себя с этими несчастными негритянками, попавшими в лапы орангутангов.

Страшные, тяжелые минуты пережила она. Память о них не изгладится во всю жизнь и постоянно будет преследовать ее.

Все помнит она, все до последней мелочи, точно это случилось только вчера.

Помнит она, как после нескольких часов быстрой езды похитители ее остановились. Чьи-то руки грубо стащили ее с седла на землю и сняли башлык, накинутый ей на голову в момент похищения… Она увидела перед собой несколько зверских лиц, в косматых папахах, с выражением холодной жестокости и злобного презрения, с которыми истинные мусульмане глядят на неверных