Читаем без скачивания Открытие медлительности - Стен Надольный

Вечером Джон записал в тетрадь: «Два друга, один быстрый, другой медленный, они обошли весь свет. Загалс, кн. 12». Написал и положил на полку к Тому.

Они сидели на берегу Лада, у мельницы, вокруг ни души, только по временам по деревянному мосту проезжала со скрипом телега. Том свесил одну ногу в воду. Его ноги, какие они красивые! Он сказал:

— Они вчера обсуждали тебя и даже поссорились.

Сердце гулко колотилось в груди. От его ударов перехватывало горло. Интересно, прочитал ли Том его «Примечательные фразы»?

— Бернеби сказал, что у тебя хорошие задатки, что ты отличаешься послушанием и что тебе нужно учиться дальше. А доктор Орм сказал, что ты все берешь зубрежкой и что древние языки это не для тебя. Он хочет поговорить с твоим отцом, чтобы тот отдал тебя в ремесло.

Том подслушал случайно их разговор в трактире.

— Я не все понял. Обо мне они не сказали ни слова. Да, и еще. Тебе интересно?

— Очень, — ответил Джон. — Благодарю за старания.

— Бернеби сказал, что у тебя хорошая память. А потом он еще что-то такое говорил о свободе, свобода, дескать, это только промежуточный этап. Не знаю, имело ли это отношение к тебе. Он все кричал: «Ученики любят меня!» Разошелся так. Доктор Орм тоже сердился, но не очень кричал. Слышно его было плохо, я не все разобрал, вроде он говорил о «равенстве» и о «человеке», о «богоподобном» и что Бернеби еще не созрел. Или время не приспело.

По мосту проехала повозка в сторону города. Джон подобрал нужные слова и спросил:

— Ты читал мою книгу?

— Какую книгу? Твою тетрадь? С какой стати?!

Тогда Джон заговорил. Он рассказал ему о Мэтью

и о том, что решил пойти в моряки.

— Мэтью влюблен в мою тетушку, он возьмет меня и тебя тоже!

— Зачем мне это? Я собираюсь стать врачом или аптекарем. Хочешь тонуть — тони один, без меня! — Будто в подтверждение своих слов Том вынул ногу из воды и, молча глядя на реку, в которой при всем желании невозможно было утонуть, натянул чулок.

Бернеби действительно начал вести математику, по воскресеньям. То, что Джон уже многое знал, особой радости, судя по всему, учителю не доставляло, но улыбка по-прежнему не сходила с его лица. Если Джон обнаруживал в объяснениях Бернеби ошибку, а это случалось довольно часто, учитель начинал говорить о воспитании, и его слова звучали то увещевательно, то страстно, то уныло, правда, при этом он всегда улыбался. Джон изо всех сил старался понять, что такое есть воспитание, потому что ему очень хотелось порадовать Бернеби.

По воскресеньям на занятиях присутствовал и доктор Орм. Он знал математику, наверное, получше Бернеби, но какой-то параграф в уставе школы запрещал ему преподавать что-нибудь другое, кроме Закона Божьего, истории и языков.

Время от времени он усмехался.

Джона Франклина посадили в карцер. А все из-за того, что человеку, которому он задал вопрос, надоело дожидаться, пока он доберется до конца. В тот момент, когда тот развернулся, чтобы уйти, Джон просто сгреб его в охапку и удержал силой, забыв о том, что этот человек не кто иной, как Бернеби. «Я не умею отпускать и все пытаюсь удержать, будь то образ, человек или учитель», — сделал для себя вывод Джон. Бернеби тоже сделал вывод: он решил, что Джон должен быть сурово наказан.

Наказание карцером считалось самым суровым. Джон Франклин так не считал, он умел ждать, как паук в паутине. Вот только жаль, что здесь нет книг! Теперь он полюбил читать и читал все подряд. Книги умели ждать и никогда не торопили. Он уже знал Гулливера и Робинзона и биографию Спейвенса прочел, а совсем недавно освоил и Родерика Рэндома.

Как там Джеку Рэттлину чуть не отрезали сломанную ногу! Этот обманщик Макшейн, корабельный лекарь, наверное тайный католик, уже наложил жгуты, а тут вдруг Родерик Рэндом поймал его на этом черном деле! Злодею пришлось отступиться, а полтора месяца спустя Джек Рэттлин уже снова поступил на службу, цел и невредим. Вот лишнее доказательство того, что поспешность может иметь пагубные последствия. «Три срока исполнения есть у всего: вовремя, с опозданием и преждевременно». Это Джон собирался занести в свою тетрадь, когда выйдет отсюда.

В карцере было не очень уютно, в каменных стенах еще жила зима. Лежа на спине, Джон смотрел на низкие своды и беседовал с Загалсом, духом, что написал все книги на свете и обустроил все библиотеки.

Бернеби кричал ему:

— Вот она, ваша благодарность!

Почему «вы»? Ведь это Джон держал его в руках, а не кто-нибудь другой. Это у него в объятиях тот дергался, как кукла на веревочках. Как это сказал Хопкинсон? «Ну, ты силач!» — сказал он тихим шепотом, и в шепоте его слышалось почтение.

Из школы его наверняка выкинут. Где же он будет дожидаться Мэтью? Давно пора было бы ему уже вернуться. Нет, надо бежать, и чем раньше, тем лучше! Спрятаться на барже под брезентом, которым покрывают зерно. Пусть думают, что он утонул в Ладе.

Можно добраться до Гулля и попытаться попасть на углевоз, как Джеймс Кук.

С Томом ничего не вышло. Шерард Лаунд, вот кто бы пошел за ним не раздумывая! Так он теперь гнет спину на полях, пропалывает репу.

Джон как раз держал совет с Загалсом, когда дверь в карцер отворилась и на пороге появился доктор Орм. Он вошел, втянув голову в плечи, как будто хотел показать, что карцер, собственно говоря, для учителей не предназначен.

— Я пришел, чтобы помолиться с тобой, — сказал доктор Орм. Он смотрел на Джона пристальным взглядом, в котором не было между тем неприязни. Его веки ритмично поднимались и опускались, будто обмахивали ему лицо, чтобы его усталой голове легче думалось. — Мне передали твои книги и твою тетрадь, — продолжил он. — Скажи, кто такой Загалс?

И вот он на корабле, посреди самого моря! «И ведь не опоздал, поспел ко времени», — шептал тихонько Джон, улыбаясь горизонту. В приливе чувств он стукнул кулаком по лееру, потом еще и все не мог остановиться, рука сама собою отбивала ритм, как будто хотела сообщить этот ритм валкому судну, в надежде, что оно не собьется с него до самого Лиссабона.

Берег канала уже скрылся в тумане, о котором теперь напоминала лишь легкая дымка, растянувшаяся длинной полосой. Тугие канаты разбегались в разные стороны, но все они рано или поздно устремлялись наверх, увлекая за собою взгляд, и, чтобы проследить, куда они уходят, приходилось все время высоко задирать голову. Не корабль нес на себе мачты, а паруса тянули его за собою, приподнимая из воды, так что казалось, будто он держится на них, привязанный тысячью веревок. Каких только кораблей он не насмотрелся, пока они шли по каналу, — красавцы с богатой отделкой, с чудесными именами вроде «Левиафан» или «Агамемнон». После надгробий на кладбище он не встречал более достойного места для букв, чем борт или нос корабля. Под конец из тумана вынырнул гигантский линейный корабль, с которым они чуть не столкнулись, хотя на обоих бортах не переставая сигналили туманные горны и били колокола.

Море раскинулось перед ним, родная материя, облегающая тело планеты. В Лауте, в библиотеке, Джон видел глобус: суша рваными лоскутьями с мохнатыми, зазубренными краями разъехалась по всей поверхности, распласталась, чтобы захватить себе как можно больше места. Он даже сам однажды, когда оказался в гавани, в Гулле, был свидетелем того, как забивают в воду сваи, чтобы показать морю, кто тут хозяин, и, мало того, оказалось, что эти причальные тумбы они называют дельфинами, чтобы совсем уж всех сбить с толку.

Голландский матрос сказал:

— Какой это дельфин, это не дельфин, а палы!

Он сказал это безо всякой улыбки, только, как водится, сплюнул и потому, надо думать, был прав. Джон попросил повторить новое слово и скоро уже выучил его. А еще он узнал, что французы нечисты на руку и что после революции на маяках стали делать отражатели из чистого серебра. Джону было хорошо. Может быть, это и есть уже совершенная свобода.

В Гулле, сидя за похлебкой, он размышлял о свободе. Свободой человек обладает тогда, когда ему не нужно заранее говорить другим о своих планах. Или когда ты можешь об этом просто умолчать.

Полусвобода — это когда ты заблаговременно сообщаешь о своих намерениях. Рабство — это когда другие люди предписывают, что тебе нужно делать.

Сколько он ни думал, ни размышлял, в результате все выходило одно: придется как-то объясниться с отцом. Не дело, взять так просто и исчезнуть. Без связей и знакомств в мичманы не попадешь. Поскольку Мэтью так и не вернулся, оставался только отец.

Прошли третий градус западной долготы. Лаут лежал на нулевом меридиане, который разделял рыночную площадь ровно пополам. Если бы не доктор Орм, Джон это знал, он бы смотрел сейчас не на море, а на уши Хопкинсона, который небось сидит и думает о фланелевых мешках.