Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

Так завершилось карцерное сидение В. Н. Фигнер…

Так были казнены организаторы и участники «второго 1-го марта»…

Пятнадцать лет спустя после казни народоволец М. Ф. Фроленко посадил у Старой тюрьмы яблоню, сам не зная, что сажает ее на месте казни А. И. Ульянова.

Растет здесь яблоня и сейчас.

Это уже совсем другая яблоня, но, как и ее предшественницы, не приносит она плодов, а те яблоки, которые иногда появляются на ее ветвях, горьки и незрелы…

Глава седьмая

Позвольте перекрестить вас

Княжну более всего в моем рассказе поразило, — как это можно, чтобы в христианском государстве не позволяли заключенным ходить в церковь на богослужение!

И фантазии на ледяных ладожских сквозняках тоже рождались странные и горькие…

В. П. Конашевич, забивший ломом раненого жандармского подполковника Г. П. Судейкина, пристрастился в Шлиссельбурге к игре на скрипке и сочинил пьесу, которая должна была, когда ее начнут исполнять на площадях в Санкт-Петербурге, помочь людям понять, что все они — братья.

А вскоре В. П. Конашевичу открылось, что его ближайшим родственником является германский император Вильгельм, и он значительно расширил жанровые границы своих свершений. Теперь В. П. Конашевич то изобретал аппараты для доения сала из свиней, то писал декреты, предоставляющие право каждому российскому подданному пристрелить любого участника его (Конашевича) ареста и заработать на этом миллион рублей, то составлял проекты прокладки Сибирской железной дороги прямо по деревьям.

Бывший штабс-капитан Николай Данилович Похитонов родством с императором Вильгельмом похвастать не мог, зато неоднократно лицезрел, как в великом сиянии грядет к нему Господь Бог, и то пел псалмы, то неистово кричал, что бесчеловечно удерживать его здесь, в юдоли слез, стенаний и вечных мук, когда он может пребывать в вечном блаженстве и чистейшей радости.

Переживания эти были столь нестерпимыми, что Николай Данилович неоднократно пытался покончить с собой. Вначале он попытался задушить себя подушкой; в другой раз попробовал проткнуть себе горло ножкой койки…

Еще в 1866 году на берегу, при впадении нового канала в реку Неву, на средства Иоанно-Предтеченской церкви была построена каменная часовня, в которой выставлялась чудотворная Шлиссельбургская икона Казанской Божией Матери…

Здесь и встретился с нею впервые русский император.

15 июня 1883 года в 9 часов утра «изволили прибыть в город Шлиссельбург, посетить шлиссельбургскую крепостную часовню, слушать краткое молитвословие и лобызать явленно-чудотворную икону Богоматери Их Императорския Высочества Государь император Александр III и Государыня Императрица Мария Федоровна с Августейшими сыновьями Николаем и Георгием Александровичами, Великим Князем Алексеем Александровичем и Великою Княгинею Мариею Александровною».

Само по себе чрезвычайно значимое событие, оно приобретает особое значение, если учесть, что происходит накануне заселения Шлиссельбургской крепости народовольцами, организовавшими убийство императора Александра II.

Не только специально подобранным охранникам препоручал император Александр III убийц своего отца, но и этому чудотворному образу.

И как бы то ни было, но некоторые народовольцы действительно пережили в Шлиссельбурге духовное перерождение…

Так произошло с бывшим студентом физико-математического факультета Петербургского университета, а затем Медико-хирургической академии Григорием Прокофьевичем Исаевым, которого в «Народной воле» называли «руками» Исполнительного комитета. Его тяжесть шлиссельбургского заточения не сломила.

Григорий Прокофьевич и на воле считал, что «личное самоотречение не есть отречение от личности, а только отречение от своего эгоизма», ну а в Шлиссельбургской крепости он обратился к Богу и утешение в своих скорбях находил у Христа.

Он уже тяжело болел, в легких образовались каверны и, кашляя, он отхаркивал кровь, но это не мешало ему с горячей страстностью беседовать с Михаилом Федоровичем Фроленко о загробной жизни и бессмертии души.

Вера Фигнер вспоминает, что когда ее выводили на прогулку, на снегу справа и слева виднелась алая, только что выброшенная Исаевым кровь. «Эта неубранная, не прикрытая хотя бы снегом кровь товарища вызывала щемящую тоску… Это был символ иссякающей жизни — жизни товарища, которому не поможет наука, никакая сила человеческая…

Предсмертные страдания Исаева были ужасны.

Это была, кажется, самая тяжелая агония из всех, которые пришлось пережить. Немного морфия или опия, вероятно, облегчило бы ему борьбу со смертью и избавило бы от потрясения всех нас. Но ничего подобного не было сделано. Мертвая тишина стояла в тюрьме… Все мы притаились, как будто сжались, и с затаенным дыханием прислушивались к полному затишью… Не было ни звука… и среди напряженного состояния внезапно раздавался протяжный стон, скорее похожий на крик»…

Нечто похожее на протяжный стон различается и в переживаниях самой Веры Фигнер. Безусловно, она сострадает мучениям товарища, но сострадает как убежденный атеист, уверенный в бессмысленности предсмертных очищающих бессмертную душу мук. «Немного морфия или опия, вероятно, облегчило бы ему борьбу со смертью», — говорит она, и тут же проговаривается, что это «избавило бы от потрясения всех нас».

Ну а с бывшим флотским офицером Иваном Павловичем Ювачевым, проходившим по «процессу 14-ти», в Шлиссельбургской крепости произошло то, что, кажется, никак не могло произойти с народовольцем.

В первые годы в шлиссельбургской Новой тюрьме было разрешено чтение только Библии, и оно-то и заставило террориста, приговоренного к бессрочной каторге[89], обратился после многих лет юношеского «отступничества» к религии.

Все было, как в написанном Ювачевым уже на Сахалине стихотворении «Надпись на Библии»:

В этой книге вся жизнь отразилась,В ней, как в зеркале, видим весь свет,Тайна Божьих чудес нам открылась,Здесь на все есть готовый ответ.Что уж было, что есть и что будет,Чрез пророков Господь показал.Милый друг! И тебя не забудет:Только верь и люби! — Он сказал.

Столь поразительную метаморфозу товарищи по заключению истолковали как помешательство, но это не смутило Ивана Павловича.

«Скажу: жил внутреннею, духовною жизнью… — писал он из Шлиссельбурга. — Дни, недели, месяцы созерцал построенный храм Божий в моем воображении».

Как вспоминает В. Н. Фигнер, в январе 1885 года, после истории с Мышкиным, крепость посетил товарищ министра внутренних дел генерал Петр Васильевич Оржевский.

П. В. Оржевский застал Ювачева стоящим на коленях, с Библией в руках и спросил у Ивана Павловича, не желает ли он поступить в монастырь.

— Я недостоин, — ответил тот…

В 1886 году Ивана Павловича Ювачева перевели на Сахалин.

Первые годы он провел на тяжелых каторжных работах, а потом был определен исполнять обязанности заведующего Сахалинской метеорологической станцией. Последние годы своего срока Иван Павлович много занимался картографией, печатал книги, посвященные климату острова.

Кроме этого, на Сахалине он превратился в православного писателя Миролюбова, рассказы и другие сочинения которого продолжают переиздаваться и в наши дни.

Когда на Сахалине появился собственный флот, И. П. Ювачев стал капитаном первого сахалинского парохода.

После освобождения в 1897 году Иван Павлович Ювачев, совершив кругосветное путешествие, вернулся в Петербург, служил там в инспекции Управления сберегательными кассами, был членом-корреспондентом Главной физической обсерватории Академии наук, издал несколько книг с описанием Шлиссельбургской крепости и Сахалина.

В 1902 году он женился на Надежде Ивановне Колюбакиной, которая заведовала «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт-Петербурга». Здесь на казенной квартире, в здании убежища, через два с половиной года, 30 декабря 1905 года, у Ивачевых родился сын Даниил, ставший знаменитым писателем Даниилом Хармсом.

После революции до пенсии Иван Павлович Ювачев служил главным бухгалтером Волховстроя.

Умер он 17 мая 1940 года в возрасте 80 лет.

А вот народовольца Михаила Федоровича Фроленко, который открыто говорил своим умничающим товарищам, что хотел бы верить в такого Бога, каким тот предстает на иконостасах, никто из товарищей по шлиссельбургскому заточению в религиозности не подозревал.