Читаем без скачивания Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

В городе начался террор. Многих арестовывали. Евреи мстили за всех и за все, их оказалось очень много в Чрезвычайке, во главе ее. Появилась садистка-еврейка, убивавшая собственноручно офицеров, которых находили и арестовывали. Перед самым нашим отъездом в Елизаветград арестовали Калугина. Софья Николаевна была в отчаянии и рассказала нам, как это произошло. «Шли мы спокойно по улице, какой-то тип подбежал к нам и сказал: «Это ты, мерзавец, меня жидом называл в гимназии!» Он увез мужа с милицией, появившейся тут как тут!»

Весна была холодная, несмотря на апрель! Мы мерзли в вагоне, окна всюду были разбиты. К вечеру мы прибыли благополучно…

Когда мы вошли к Седлецким, маленькая бегала в гостиной. Она сразу же узнала меня, бросилась ко мне с радостным смехом! Конечно, она не могла узнать отца! Он любовался ею, она дышала здоровьем и счастьем. Я думаю, что у нас у обоих отвалился тот камень, который почти месяц давил и мучил. Ядзя тоже бросилась к нам в объятия. Седлецкие оба стояли и улыбались. Даже Феня выползла из своей кухни разделить нашу радость. Я представила Вову моим бывшим хозяевам. «Ну и услугу вы нам оказали!» – сказал он. «Хорошо все, что хорошо кончается, – сказал Михаил Петрович, но добавил: – Советую вам не задерживаться – сегодня отходит поезд в двенадцать часов ночи, садитесь на него, осторожность необходима!» Мы сказали, что должны забрать мать наших хозяев и, конечно, я бы хотела повидать своего дядю.

Было приблизительно семь часов вечера. Клавдия предложила нам сначала поужинать, а после отправиться за старушкой и навестить дядю. За ужином разговаривали, как будто бы все были давным-давно знакомы. Таков был мой муж. Он сразу же входил в контакт с людьми и внушал им всегда симпатию и доверие. После ужина Михаил Петрович мне шепнул: «Ну, теперь я вас хорошо понимаю, он абсолютно исключительный, вы во всем правы!» Он предложил проводить Вову, не знавшего города, за старушкой, я же направилась к дяде. Половину дороги мы шли вместе. Ядзе было поручено с помощью Клавдии Петровны уложить мои и Олечкины вещи.

Когда я вошла к дяде, мое сердце сильно сжалось при виде его. Он просто ненормально исхудал, глаза провалились. Мне стало больно и тяжело на душе. Когда я сказала, что приехала за Олечкой и сегодня же уезжаю, он заплакал. Тетя Ядвига старалась его успокоить, говорила, что они все собираются уехать в Польшу, где у них много родственников. Я с грустью видела, что дядя никогда до Польши не доберется… Время, проведенное у них, быстро прошло, надо было уходить, казалось, что ничего не было сказано того, что хотелось… Когда я распрощалась с дядей и вышла в прихожую, Ядвига ко мне подошла и сказала: «Доктора его приговорили, ему недолго осталось жить!» Еще успела я спросить про мою кузину Лиду. Ядвига сказала, что ее муж не появлялся. Аркадий убит на фронте в борьбе с красными, бедные женщины бьются в страшной нищете. Дети сделались маленькими большевиками и ушли в уличную жизнь. С тяжелым чувством ушла я от них, зная, что больше никогда их не увижу!

Когда я вернулась к Седлецким, старушка француженка была у них. Хозяева надавали нам провизии, и мы начали собираться. Все отправились нас проводить, Ядзя тоже пошла. Она привыкла к ребенку, мне было жаль, что я не могу ее взять с собой. Насчет ее дальнейшей судьбы Седлецкие нас успокоили, обещая устроить ее в хорошие условия, к детям. Мы смогли ей дать хорошую сумму денег в виде вознаграждения, ведь мы были богаты, получив от морской администрации шестимесячный оклад.

Уселись в вагон с разбитыми стеклами, а ночь была холодная! Окна были разбиты везде, во всех поездах! Собрались уже расположиться, как к нам в купе вошел господин, хорошо одетый, в подбитой мехом тужурке, самоуверенный, улыбающийся. Я сразу увидела, что он еврей. Но Вова, совершенно не умевший их различать, начал разводить разговоры о политике, возмущаясь поведением евреев в Одессе. Тип улыбался и качал своей курчавой головой. Я была ни жива ни мертва. Толкала его потихоньку, но он ничего не замечал и смотрел на меня удивленно.

Когда прошел контролер, наш новый сосед вынул карточку и показал ему. У меня сердце куда-то провалилось! Он оказался не только евреем, но и комиссаром! Контролер с поклоном вернул ему карточку, осклабился подобострастно и удалился. Тут Вова сообразил, в чем дело, и перевел разговор на другие темы. Собеседник оказался весьма культурным человеком, они оба увлеклись интересными разговорами, но мы с мадам Готье совсем не были спокойны! Наконец решили укладываться спать. Мужчины отправились на верхние койки, мы же с мадам Готье и маленькой расположились внизу. Было очень холодно, а теплых вещей у нас не было. Через некоторое время наш спутник слез с койки и любезно покрыл меня с Олечкой своей меховой курткой. Мадам Готье перепугалась и усердно крестилась. Я его поблагодарила, и было за что! Олечка, проплакавшая целый час, согрелась и уснула. Когда зуб на зуб не попадал, очутиться в тепле было чудом. Спутник наш отправился в коридор курить. На одной из станций мы застряли на два часа. Ночь тянулась длинная и нестерпимо нудная. Еще стояли долго на других станциях. Наш спутник все время уходил. У меня мелькали мрачные мысли: не арестуют ли нас? Но его куртка, покрывавшая нас, была залогом спокойствия.

К утру подкатились ко 2-й Одессе. Поезд стоял там долго. Наш комиссар предложил мужу выйти и принести нам кофе, что они и сделали. Бедная мадам Готье с испугом и недоверчиво смотрела на все это, но мужчины громко разговаривали, смеялись и были в прекрасном настроении…

Утро было просто ледяное, на душе было кисло! Вертелся в мозгах вопрос: не арестуют ли нас? Быть может, столь любезный спутник донесет на нас ввиду нашего контрреволюционного настроения. Однако все сошло замечательно, не только нас не арестовали, а пропустили без обыска по указанию нашего спутника. Расстались мы с ним корректно и даже дружелюбно… Мало веселого ждало нас в Одессе. После шумной, радостной встречи с матерью хозяева рассказали нам, что террор принимает жуткие формы, каждый день идут аресты и расстрелы. Во главе Чрезвычайки стоят сплошь евреи. Они беспощадно мстят за прошлое обращение, за погромы, черту оседлости и т. д. Кроме того, провизия с каждым днем исчезает, кое-что можно достать у приезжих крестьян, но все больше в обмен на одежду. В этом хаосе надо было жить, надо было бороться. Пережитая зима в Елизаветграде, с лучинами, холодом, голодными пайками, конечно, подготовила к этим новым испытаниям…

Вскоре я отыскала мою прелестную тетю Глашу. Мы стали часто встречаться и помогали друг другу как могли. Она была старая одесситка, имела много знакомых и родственников Добровольских, поэтому ей было легче разворачиваться, чем нам… К счастью, базар был очень близко от нашего дома. Я постоянно бегала добывать пропитание. Бабы привозили продукты, и очередь была огромная. Единственно, кто не боялся красноармейцев, это были хохлушки. Один раз я была свидетельницей следующей картины: толстая, дородная баба принесла корзину с творогом. Сразу же образовалась громадная очередь. Неожиданно подошел красноармеец, вооруженный до зубов. Он растолкал публику и занял первое место. Баба посмотрела на него, затем поставила свою корзину и сказала ему: «Товарищ, ступай стань в очередь!» Возмущенный красноармеец грозно крикнул: «Ты разве не видишь, кто перед тобой! Не разговаривай, давай творог, не то я тебя в Чрезвычайку!» – добавил он сердито. Баба еще хладнокровнее заслонила корзину своей мощной фигурой и сказала по-украински: «Я тоби таку чайку покажу, що ты ни маты ни батька нэ пизнаешь!» Разразился хохот во всей очереди. Красноармейцу оставалось плюнуть и благородно ретироваться.