Читаем без скачивания Мемуары и рассказы - Лина Войтоловская

С журналом в руках Петр прибежал к Литераторше домой, нетерпеливо раз за разом звонил, пока ему не открыла испуганная соседка, не стуча, ворвался в комнату учительницы и долго, молча стоял, не решаясь ни открыть журнал, ни передать его ей. Наконец, они уселись за стол и вместе стали читать. Кончили, и Петр принялся читать с начала уже вслух. Каждая фраза, каждый абзац обоим казались великолепными. Ничего, ни одной буквы не хотелось менять. Особую, острую радость испытывали они от того, что все это отпечатано типографским способом, как будто от этого каждое слово стало более значительным и более совершенным.

В сентябре появилась рецензия в газете «Московский комсомолец», предварявшая подборку писем, полученных на имя Петра Соловьева. Вдохновленный успехом, он, не откладывая, принялся за новую повесть. Писал о детском доме, что эвакуировался в Ташкент из Москвы. В ней уже не было драк с «местными». Наоборот, это было повествование о дружбе между узбекскими и русскими ребятами, сентиментальный рассказ о том, как узбекская семья выходила заболевшего героя, как полюбил он узбечку Фатиму и решил остаться в Ташкенте навсегда.

Литераторша по-прежнему восторгалась подопечным. Возможно, она действительно верила в незаурядность его таланта. Но в отношении к нему у нее появилась некоторая доля тщеславия. При встрече со своими знакомыми она спрашивала:

– Вы уже прочитали повесть моего ученика? А ведь он написал ее уже в девятом классе. Да, да, он безусловно будет писателем!

А Петр становился самоувереннее. Во всяком случае, новую свою повесть он Литераторше даже не показал, и сам отнес в редакцию. Ему теперь уже не нужен был поводырь. Память, вот что составляло движущую силу его таланта. «Голубая цапля», «Дедушка Короле» – какую незаменимую службу сослужили они ему! Конечно, сознательно он не копировал их, не заимствовал сюжетные ходы, стилистику. Но излучавшаяся с их страниц благостность затопляла и страницы его повести. Безошибочным чутьем он угадывал: юные читатели, пережившие тяготы войны, ожидают сейчас «своей» литературы, не рассказов о горе и ужасах, а той сглаживающей романтики, которая часто перетекает в умиленность и прямую сентиментальность. Петр искренне думал, что основная задача литератора писать о том, что приятно, что нравится читателю, не отступая, конечно, слишком далеко от неписаных правил, определяющих как и о чем нужно, полагается писать.

– Он был, безусловно, литературно одаренным юношей, но его одаренность лучше всего проявлялась в этой интуитивной, неуправляемой приспособляемости…

Еще до окончания школы, журнал, который собирался печатать его новую работу, рекомендовал его для участия в семинаре молодых писателей.

Он не удержался и похвастался Литераторше, хотя последнее время она была с ним суха, давая понять, что обижена его отступничеством.

– Поздравляю, – сказала она. – Рада. Теперь вас обязательно примут в Литературный институт. Вас!

Его покоробило это официальное обращение, но на взлете успеха неприятный осадок быстро растаял, забылся, как забылась тот час после поступления в институт старая учительница. Новая среда, новые заботы захватили его. Живя в детдоме, он никогда не думал о быте: переехав в студенческое общежитие, он понял, что ответственность за собственную жизнь лежит теперь не на государстве, а на нем самом. К тому же и учеба вначале давалась ему с трудом.

Большинство студентов его курса уже прошли войну – кто воевал в строю, кто был военным корреспондентом: никогда раньше друг друга не видевшие, они вели себя в институте так, будто давно и крепко дружили. Петр был среди них младшим, они его как бы не замечали, и чувствовал он себя довольно неуютно. В семинар он попал к известному, пожилому писателю. Первое время он тоже как будто не обращал внимания на Петра, тем более что тот все время сидел молча и в общих дискуссиях участия не принимал. Но однажды руководитель, словно впервые увидев его, пристально в него всмотрелся, сказал не очень приветливо:

– Прочитал вашу повесть, Соловьев. Останьтесь после звонка. Побеседуем.

Ничего плохого Петр от этой беседы не ждал – его хвалили, рецензии пока были, как говорится, на все сто. Но первый же вопрос руководителя ошеломил его:

– Скажите, Соловьев, вы случайно не дальтоник?

– Не знаю, – растерялся Петр, не совсем ясно понимая, хорошо это или плохо – быть дальтоником.

– Дальтонизм это определенный дефект зрения, – объяснил руководитель. – Дальтоники не видят истинных цветов, они только знают, какими они должны быть. Скажем, им известно, что трава зелёная, крыши красные, небо голубое, реки синие. Вот так и вы – знаете, что ваши герои должны быть такими, а не иными… Словом – трава зелёная… Вы поняли меня?

– Нет… не совсем…

Старик сердито нахмурился.

– В вашей повести всё в норме, как теперь принято говорить: сюжет развивается гладко, язык неплохой, у героев всё на месте: глаза, нос, уши… Нет только одного – ни в характерах, ни во внешности – подлинных красок. Если у маляра есть только колер: зеленый, синий, красный, голубой… И в таких комнатах, конечно, живут, только уныло это, уныло…

Петр не то чтобы обиделся, но просто искренне считал, что руководитель к нему несправедлив. «И что ему надо, этому мусорному старичишке! Завидует, что меня упоминают чуть ли не в каждой критической статье, а о нем уже сто лет молчат? Уйду к черту из института!» Но уходить не пришлось – его перевели в только что организованный семинар детской и юношеской литературы, а с его руководителем Василий Николаевичем Волковым у Петра не было никаких недоразумений; их вкусы полностью совпадали. Узнав, что вскоре будет напечатана новая повесть Петра Соловьева, Волков помог студенту связаться с издательством «Молодая гвардия», где состоял членом редакционного совета. Там решили выпустить обе повести отдельной книгой. О заключении договора Петр не рассказал никому, хотя ему очень хотелось похвастаться, да некому было, а гордиться просто так, втихомолку, перед самим собой не весело! Но с детдомом он порвал, а здесь все еще чувствовал себя чужаком…

Учиться ему становилось все легче – поддерживало сознание, что все усилия, в конце концов, будут вознаграждены получением диплома о высшем образовании, а тщеславие помогло преодолевать неплотно оседавшую в мозгу науку. Память у него была отличная и где нужно, он теперь мог… поговорить о Ювенале. Институт он окончил. И продолжал писать всё те же юношеские повести, всегда от первого лица, всегда «правильные» и всегда подслащенные необходимой долей сентиментальности. Встречался и расставался с женщинами, никогда особенно не жалея о разлуке. В тридцать пять приобрел однокомнатную квартиру и «Москвича», а в сорок все еще считался начинающим и ходил в узеньких джинсах с американской нашлепкой на заду и неизменно приглашался на семинары молодых. Теперь он писать уже не торопился, однако в газетные перечисления еще попадал. Но иногда, а в последнее время чаще, из глубин памяти, а может быть, и подсознания, возникала перед ним тесная сторожка, переезд, узкая, холодная речка Прорва, нищая деревня и темное лицо бабки. И тогда ему становилось тоскливо, томительно и почему-то немного стыдно. В такие минуты он давал себе слово, что обязательно когда-нибудь напишет об этом. Напишет правду о своем полузабытом детстве… Когда-нибудь…