Читаем без скачивания Мемуары и рассказы - Лина Войтоловская

Только под Новый год она получила сухую, почти официальную открытку с пожеланием здоровья и счастья в личной жизни. Наталья Ивановна невесело усмехнулась:

– Счастья…

В одно из воскресений января сын, наконец, приехал, привез зачем-то коробку шоколада, которого она не любила, посидел с полчаса и, отказавшись от чая, уехал.

О том, что они с Лидией разошлись, Наталья Ивановна узнала от Павлика. Он приехал на следующий день; Наталья Ивановна поразилась, увидев, как он за эти месяцы осунулся и повзрослел. Еще так недавно по-детски округлые щеки опали, выше стали казаться скулы, куда-то вглубь ушли глаза.

– Здравствуй, бабушка, – не очень приветливо сказал он входя.

Давно уж перестал он называть ее «баба’На», и всякий раз, как Наталья Ивановна слышала «бабушка», ей становилось немного грустно.

И, может быть, потому, что сказал он это почти взрослым голосом, ее особенно больно кольнуло это обращение.

– Заходи. Раздевайся. Чай пить будешь?

– Я ненадолго.

– Что так? – обиженно откликнулась Наталья Ивановна.

– Так. Тороплюсь.

Он продолжал стоять подле двери, удивленно оглядывая комнату. – Тесно как у тебя…

– Это, кажется, потому что ты вырос…

– А книги где? Дома у тебя было много.

– Не взяла с собой только поэзию взяла… Перечитываю…

– Перечитываешь? А не скучно?

– Хорошие стихи можно всю жизнь перечитывать…

Юноша удивленно хмыкнул.

Наталья Ивановна задумалась.

– Как тебе это объяснить? Когда читаешь стихи, появляется ощущение свободы… Понимаешь?

– Свободы? Но ведь здесь ты и так совершенно свободна… Ни от кого не зависишь… И вообще никаких забот у тебя нет…

– Быть независимым. Ну, что ли материально, это еще не означает быть свободным… Я, наверное, не сумею тебе толком объяснить, но, по-моему, поэт, настоящий поэт, как бы принимает на себя весь мир… все людские горести. Ну, и радости тоже… Поэзия освобождает человеческую душу от мелкого, недоброго… Я так понимаю…

– Тебе отец ничего не говорил? – вдруг перебил ее Павел.

– Отец? – растерянно переспросила Наталья Ивановна. – А что он должен был мне сказать?

– Значит, и тут оказался… слабаком!

– Ты что такое говоришь?

– Я понимаю теперь, зачем он велел мне сегодня к тебе приехать! Сам не решился, так пусть я! – крикнул Павел.

– Да что? Говори толком!

– Она ушла от нас! Понимаешь? Совсем ушла!

В ломающийся его басок ворвались вдруг пискливые нотки. Казалось, он сейчас заплачет. Отвернулся лицом к двери, словно собирался бежать, и не выдержал, действительно заплакал.

– Павлик! – бросилась было к нему Наталья Ивановна. – Павлуша, милый!

Он резким движением отмахнулся от нее.

– Да объясни ты, что случилось? – крикнула Наталья Ивановна.

– Что объяснять? Что объяснять? Она ушла! Совсем! К любовнику!

– Павлик, замолчи!

Он повернулся к ней лицом, по-детски утер варежкой нос и заговорил уже тише:

– Она никогда нас не любила… Ни меня, ни отца… А он ведь знал, знал, что у нее всегда были любовники!

– Павел! Не смей! О матери!

– Были! Были! Он сам мне говорил.

– О, господи! Стыд какой!

– Стыдно, да! Стыдно, что знал и молчал – боялся, уйдет к кому-нибудь… И дождался…

Наталья Ивановна молча глядела в его заплаканное лицо, снова ставшее детским и близким…

– Успокойся, Павлуша, не плачь…

– Я не плачу! – крикнул он, но слезы катились и катились у него по щекам. – Я не плачу! Но скажи мне, скажи, за что она так нас возненавидела?

– Возненавидела?

Наталья Ивановна задумалась. Павлик притих, напряженно ждал ответа, словно от него зависело – вернется ли мать домой.

– Нет, – наконец сказала Наталья Ивановна. – Не возненавидела… Она просто полюбила другого…

– Ты! Ты всегда ее прощала! Всегда! Она с тобой и с отцом, как со старой тряпкой… а ты… ты молчала, как отец…

Он вдруг резко распахнул дверь и выбежал, не прикрыв ее за собой.

Всю ночь Наталья Ивановна, не зажигая света, просидела у стола. Под утро, еле преступая отекшими ногами, добрела до кровати, но еще долго не могла уснуть.

«Он прав, слишком я была тихая, – думала она. Сама не защищалась и их не уберегла…»

Сейчас ночью, в туманной темноте комнаты она думала о них так, словно оба они были одного возраста, не внук и сын, а мальчики, которых она не сумела заслонить от беды.

Что это было? Угрызения совести, горестное сознание своего бессилия или просто тоска?

«Да, да, я была самой настоящей эгоисткой… Оберегала свою так называемую свободу! А кому она нужна, эта свобода, если, защищая ее, я предала своих самых близких?! Проклятье! Что делать? Что же сейчас делать?…»

Конечно, она понимала, что ничего она уже не могла сделать, ничем помочь, но путаные, неосуществимые планы клубились в ее голове, планы, один другого нелепее. Все было ясно, ничего не могла она додумать до конца, какая-то самая нужная мысль, ускользнула…

Уже лежа в постели, почти засыпая, она вдруг четко сформулировала эту ускользающую мысль. Ей даже показалось, что она произнесла ее вслух:

«Нет, от зла нельзя отстраняться, с ним надо бороться, изо всех сил бороться, иначе… иначе будешь побежден, как я, как мои мальчики…»

Она спала очень недолго. Во всяком случае, рассвет не успел еще разогнать серую слизь тусклой зимней ночи.

Она вскочила и торопливо начала собираться. Вышла было из дома, но сообразила, что в Москве никого не застанет – сын на работе, внук в школе, а ключа от их новой квартиры у нее не было. Да и дойти до станции она ни за что не сможет – ноги так отекли и болели, что даже валенки оказались ей тесны…

Вернулась к себе, с трудом разделась, легла и встать уже не смогла, даже дойти до столовой. Так, голодная, пролежала до вечера, то, засыпая ненадолго, то снова просыпалась, опять задремывала. Вечером пришел врач.

– Ничего страшного, – сказал он, осмотрев ее. – Придется полежать с недельку. Дня три сестра вам поделает уколы, попринимаете вот эти таблетки и все пройдет. Сердечко немного зашалило, но это в нашем с вами возрасте явление нормальное…

Сыну она не сообщила, что заболела – помочь он все равно не смог бы, а сейчас ему было и вовсе не до нее.

Как только стало немного легче, она поднялась, тщательно прибрала в комнате – это всегда помогало ей отвлечься от грустных мыслей и недомогания.

А дней через десять приехал сын.

Он не спросил ее, как она себя чувствует, он ведь и не знал, что она болела. Но его равнодушие все-таки задело ее. Однако она все равно не рассказала ему о своей болезни и не спросила его ни о чем.

По своему обыкновению он молча следил за тем, как она возилась, приготавливая чай, пододвинул к себе налитый матерью стакан и, не выпив ни глотка, отставил подальше. Преодолевая неловкость, сказал нарочито решительно: