Читаем без скачивания Записки кукловода - Алекс Тарн

— Тю… — разочарованно тянет Шайя. — А я-то думал… Это ведь уже было. Да и не поверит никто. Кому он на хрен сдался, твой сушеный манекен?

— Ну и что ж, что было? Ты пойми, Шайя, все дело в размахе. А размах я тебе обещаю. Сегодня же Ромка притащит материалы. Полиция, служба безопасности… парочка интервью погромче, да раскрутка покруче. Радио закупим, телеканалы, газеты; бабки есть, ты не думай. Ну?

Шайя пожимает плечами.

— Ну, если с бабками, тогда конечно… Но надо действительно много.

— Так я ж тебе говорю: есть бабки! Много! Да для такого дела…

— Ладно, — говорит Шайя. — Попробуем. Может, и впрямь поможет.

На подъезде к автовокзалу пробка. Раздраженные гудки и первобытная, до поножовщины, злоба. Устав материться, Шайя заруливает на платную стоянку, как в тихую бухту.

— Двадцать, — радостно извещает его хозяин бухты, поджарый парень в джинсах и желтой футболке с надписью «Улыбнись!»

Лицо флибустьера излучает исторический оптимизм, как у капитана Флинта, получившего известие о том, что английский и испанский военные флоты утонули одновременно и в полном составе.

— Сколько?.. — охает Шайя. — Побойся Бога, разбойник! Мне всего-то на полчасика. И вообще, у тебя на въезде пятнадцать написано.

Капитан Флинт широко улыбается.

— Написано утром, а сейчас полдень. Не хочешь — не надо, стой в пробке…

— Ох, болтаться тебе на рее… — Шайя достает деньги.

Парень философски качает головой.

— Не боись, мужик, все мы когда-нибудь сдохнем…

Воодушевленный этим обещанием, Шайя выходит со стоянки и поворачивает направо, туда, где, метрах в тридцати от него, гудит клаксонами ведущая к привокзальной площади улица. Как потом отсюда выбираться? Ничего, вот Шопена послушаем, а там видно будет… Он улыбается, и тут, как будто включенный этой его улыбкой, раздается взрыв. Почему-то сразу понятно, что это именно взрыв, а не землетрясение, не извержение вулкана, не столкновение тяжелых грузовиков, не лопнувший в голове сосуд, не конец света…

— Беги скорее, Шайя… это ведь оттуда, с площади…

И он начинает бежать, трудно и медленно, словно в кошмарном сне. И всё вокруг бежит вместе с ним, мешая, толкая его локтями и загораживая дорогу глухими, потными, непреодолимо широкими спинами. Бегут прохожие, бежит капитан Флинт, бежит густой, рябой от криков воздух. Бегут водители застрявших в пробке автомобилей; их дверцы открываются мучительно долго, как бронированные плиты банковских сейфов, и люди с застывшими лицами и замедленными движениями выпрастываются наружу и тоже бегут, высоко поднимая колени. Бегут стены домов, бежит, отставая, вывеска типографии, бежит серый асфальт тротуара, бегут ноги… чьи это?..

— Твои ноги, Шайя.

— Но почему так долго, почему? Ведь угол должен быть очень близко!

— Все относительно, Шайя…

— А? Что? О чем ты?

Он рывком добрасывает себя до угла, поворачивает, и теперь уже разом видит все, измененное до неузнаваемости и все-таки знакомое: торчащую странными обломками площадь, перевернутую машину, развороченный портал автовокзала, неопределенного вида клочья на мостовой, взлохмаченные деревья, обычно пыльно-смиренные, а теперь потрясенные, наклонившиеся в одну сторону, будто рвущиеся убежать, спрятаться, отделиться от корней, ставших вдруг постылыми якорями. А корни не дают; они ведь внизу, корни, в надежной земле… они и знать не хотят о том ужасе, который переживает иссеченная осколками крона. Стой, дерево, терпи.

Но люди — не деревья. Вот они, люди, несутся навстречу Шайе, разинув черные ямы ртов, выпучив остекленевшие глаза, в которых моментальным снимком застыл невозможный ад, почему-то оказавшийся возможным — почему? Почему? Они бегут навстречу, окровавленные, ободранные, пока еще не чувствующие боли — только страх, только шок, только этот безответный вопрос: почему?

— Почему, сволочь?..

— Да я-то тут при чем? Я, что ли, этот взрыв устроил? Что вы всё на меня валите?

— Будь ты проклят, сука!

Спасающиеся с площади люди добегают до встречных и останавливаются, погасив противоположной волной энергию своего панического бегства. Теперь они нужны друг другу. Те, что оттуда, как будто глотнув наконец воздуха, начинают говорить, кричать — громко, беспорядочно, помогая себе руками, всхлипывая, рыдая, выплескивая, выбрасывая, выблевывая переполняющий их ужас. Те, что туда — слушают, с непристойной жадностью всасывая детали, впиваясь в чужой кошмар, кормясь им, заряжаясь сладким ощущением собственной жизни, собственной целости, ощущением, которое всегда, подобно водоворотам, крутится на границах ревущего потока чужого отчаяния.

— Этого ты хотел? Этого? Будь ты проклят!

— Перестань, Шайя, беги скорее туда, на площадь!

— Нет, не могу. Я не смогу это увидеть и выжить. Нет.

Он уже не бежит, он идет туда на ватных ногах, раздвигая грудью, как воду, плещущий вокруг ужас, потоки бессвязных слов, фонтанчики криков и восклицаний.

— Самоубийца, кто же еще?!.. У самого входа!..

— Что у меня с рукой? Что у меня?!.

— У какого входа? Сбоку это было, сбоку!.. рядом с ним, буквально…

— Что с рукой, ну скажите кто-нибудь!..

— Если бы не машина… какое чудо, какое чудо!..

— Да помогите же ему кто-нибудь!..

— А я тебе говорю, прямо у входа! Там, где рыжая пианистка…

— Не трогайте его, просто положите!..

— Господи, Господи!.. Конечно, на куски, вместе с пианино…

— Это обморок, положите его!..

— Что с моей рукой?..

Шайя идет к площади, мертвея с каждым шагом. Площадь стремительно приближается.

— Почему это раньше — когда к углу — было медленно, хотя бежал изо всех сил, а теперь — так быстро, хотя иду еле-еле?

— Просто все относительно, Шайя…

— А? Что? О чем ты?.. Слушай, если ты уже тут… я тебя очень прошу, сделай как-нибудь, чтобы… ну пожалуйста. Ну зачем тебе она? Вон ты тут уже скольких… забрал. Оставь ее мне, а? Я тебе нагрубил, это верно, но это я по глупости, ты ведь знаешь… прости, а? Ну пожалуйста… ну что ты молчишь?

Сирена. За ней еще и еще. Визг тормозов. Амбуланс, носилки, полиция. Кто-то хлопает Шайю по плечу. Это парень со стоянки, капитан Флинт. На лице у него — странная смесь боли и восторга.

— Давай скорее, друг! Сейчас менты все перекроют, ничего не увидим…

Да-да, надо скорее… А зачем? Ну как… парень сказал, он знает. Шайя машинально поспешает за желтой футболкой с надписью «Улыбнись!» Где-то он уже видел такую, очень давно. Где?

— Смотри, — говорит парень. — Голова чья-то. Да не там, куда ты смотришь? Вон там, рядом с женщиной. Вот сволочи-то…

Они стоят перед входом в автовокзал. Вокруг — трупы, трупы и оторванные конечности, только это, а раненых нет, где же раненые? Может, уже унесли? И кровь лужами… Шайя наклоняется и поднимает бубен. Бубен жалобно звякает уцелевшими колокольчиками. Колокольчики-то целы, но кожа висит лохмотьями. Нету больше бубна. Нету.

— Ну посмотри уже туда, Шайя. Там, слева от входа.

— Нет. Как же я это смогу? Я не смогу.

Шайя смотрит на бесформенную груду там, слева от входа. Там много стекла от лопнувшей витрины и куча каких-то вещей — видимо, выпавших из того же окна… обломки, манекены… нет, это не манекены, вернее, не только манекены. Это тела людей вперемежку с манекенами. Обломки манекенов. Останки людей. Кровь и стекло, остро торчащая кость и сколотый пластик, комья пыльной стекловаты и куски человеческой плоти, обрывки веревок и слипшиеся волосы. Длинные, черные с проседью пряди. Это же… Да, это, наверное, Зуб, Зубин Мета. А где же?..

— Эй, парень, ты что тут делаешь?

Шайя поворачивается, машинально, как манекен. Пожилой полицейский берет его за локоть.

— Абарджиль! — говорит Шайя и улыбается. — Старый друг! Один ты у меня остался.

Абарджиль непонимающе моргает.

— Извини, парень… — он тянет Шайю назад, за перевернутую машину, подальше от страшного места. — Извини, не помню. Ты иди отсюда, иди… опасно… стекло упадет — разрубит нахрен. Давай, давай… вон туда, за оцепление… Да что ж ты упираешься-то?

— Абарджиль, — говорит Шайя. Он перестает улыбаться и начинает плакать. — Видишь эту волосню, Абарджиль? Это Зубин Мета. А еще у меня тут… А еще…

Он разевает рот, но не может вымолвить ни слова. Только рычит. Рычит или рыдает, или вместе, и то, и другое. Абарджиль кивает. В глазах у него слезы. Сколько уже насмотрелся, а все никак не привыкнуть. А у парня шок нешуточный, по всему видать. «Зубин Мета…» — надо же такое придумать. Зубин Мета, небось, автобусом не ездит…

— Пойдем браток, — говорит он мягко. — Все будет хорошо, пойдем…

Шайя слепо шагает назад и наступает на что-то. На что-то? — На Жмура! На окровавленного Жмура, чудом уцелевшего, отлетевшего в сторону от ужасной кучи, фаршированной кусками людей и манекенов. Жмур хрипит, как живой. Шайина нога наступила как раз на кнопку, а уж коли кнопка нажата, то — играй органчик… и он начинает играть свою единственную мелодию, как раньше, как всегда, как на роду написано, как требует от него судьба, именуемая у органчиков программой. Хриплый траурный марш взмывает над страшной площадью, над растерзанными смертью людьми, над посеченной листвой деревьев, над остолбеневшими полицейскими, над кровью, грязью и горем, над бесконечным недоумением, над единственным вопросом: почему? Почему? Как такое возможно? Как?