Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам - Эдуард Филатьев

Её танцы встречали бури аплодисментов. Ей рукоплескали великие князья, балерины Матильда Кшесинская и Анна Павлова. И это её поражало. Она писала:

«Моя душа, которая плакала от праведного гнева, вспоминая о мученниках погребальной процессии на рассвете, – моя душа вызывала у этой богатой, развращённой аристократической публики отклик в виде одобрительных аплодисментов. Как странно]»

Взгляды Дункан на искусство поразили актёра и режиссёра Константина Сергеевича Станиславского, который потом написал:

«… познакомившись с её методом, я понял, что в разных концах мира, в силу неведомых нам условий, разные люди, в разных областях, с разных сторон ищут в искусстве одних и тех же очередных, естественно нарождающихся творческих принципов…

Резюмируя все наши случайные разговоры об искусстве, сравнивая то, что говорила она, с тем, что делал я сам, я понял, что мы ищем одного и того же, но лишь в разных отраслях искусства».

В 1913-ом Дункан вновь приехала в Россию.

А в феврале 1917 года она выступала в нью-йоркском театре Метрополитен-опера. И написала об этом:

«Тот день, когда пришла весть о революции в России, наполнил всех любителей свободы надеждой и радостью, и вечером я протанцевала „Марсельезу“ в подлинно революционном настроении духа, а вслед за ней свою интерпретацию „Славянского марша“.

Ту часть, когда в нём раздаётся царский гимн, я представила в виде угнетённого крепостного под ударами бича.

Эта антитеза и диссонанс танца с музыкой вызвали бурю среди зрителей».

Однако когда в 1921 году Дункан решилась поехать в страну большевиков, её стали отговаривать, пугая всякими ужасами, которые могли встретить её на каждом шагу. В Париже к ней пришёл бывший посол России во Франции Василий Алексеевич Маклаков, а с ним – Николай Васильевич Чайковский, бывший глава Белого правительства Севера, которое англичане учредили в Архангельске в 1918 году. Дункан рассказывала:

«Так вот, оба они, – а этот Чайковский даже встал передо мной на колени, – оба умоляли меня не ехать в Россию, так как, если нам и удастся доехать до Петрограда, то там придётся есть суп, в котором будут плавать отрубленные человеческие пальцы…»

Но Дункан не испугалась и в Россию поехала, написав потом:

«По дороге в Россию у меня было чувство, словно душа, отделившись после смерти, совершает свой путь в новый мир. Мне казалось, что я покинула навсегда все формы европейской жизни. Со всей энергией своего существа, разочаровавшегося в попытках достигнуть чего-либо в Европе, я была готова вступить в государство коммунизма.

Я не везла с собою никаких платьев. Я представляла себе, что проведу остаток жизни в красной фланелевой блузе среди товарищей, одетых с такой же простотой и исполненных братской любви…

Отныне я буду лишь товарищем среди товарищей и выработаю обширный план для работы для этого поколения человечества…

Вот он, новый мир, который уже создан! Вот он, мир товарищей: мечта, которая служила конечной надеждой всех великих артистов, мечта, которую Ленин великим чудодейством превратил в действительность. Я была охвачена надеждой, что моё творчество и моя жизнь станут частицей её прекрасного будущего.

Прощай, Старый Мир! Привет Новому Миру!»

Этими словами Айседора Дункан закончила свою книгу «Моя жизнь». Но её жизнь продолжалась. И Юрий Анненков описал это продолжение так:

«Захваченная коммунистической идеологией, Айседора Дункан приехала в Москву. Малинововолосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязнённая кутилами всех частей света и прозванная „Дунькой“, в Москве она открыла школу пластики для пролетарских детей».

Писатель Валентин Катаев добавил:

«В области балета она была новатором. Луначарский был от неё в восторге. Станиславский тоже».

Но Всеволод Мейерхольд назвал приехавшую танцовщицу «абсолютно устаревшей».

Знаменитая иностранка заинтересовала, разумеется, не только наркома по просвещению и ведущих деятелей культуры, но и чрезвычайное ведомство, предпочитавшее выполнять свою работу не высовываясь, пребывая в тени. Прежде всего, чекисты определили, кому надо поручить надзор над зарубежной танцовщицей, и где следует её разместить. На должность «секретаря» Дункан был назначен Илья Ильич Шнейдер, работавший заведующим подотделом внешней политики и дипломатических досье отдела печати Народного комиссариата по иностранным делам. Официально на эту «секретарскую» должность его назначал Анатолий Луначарский, никакого отношения к Нароминделу не имевший. Сам Шнейдер потом написал:

«Сразу же после приезда Дункан нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский поручил мне как журналисту, близкому к хореографическому искусству, позаботиться о Дункан и её спутницах…»

Поселили Дункан в доме № 17 по Брюсовскому переулку, в квартире, принадлежавшей балерине Большого театра Екатерине Васильевне Гельцер. Самой Гельцер в Москве тогда не было – уехала на гастроли. А для школы, где предстояло учиться детям пролетариев, был отведён целый особняк на Пречистенке.

Айседора Дункан:

«Я видела, что идеальное государство, каким оно представилось Платону, Карлу Марксу и Ленину, чудом осуществилось на земле. Со всем жаром существа, разочаровавшегося в попытках претворить в жизнь в Европе свои художественные видения, я готовилась вступить в идеальное государство коммунизма…»

Но очень скоро (к величайшему удивлению знаменитой танцовщицы) выяснилось, что из-за голода, охватившего многие регионы тогдашней страны Советов, было очень трудно найти не только тысячу обещанных Луначарским детей, но даже сотню ребятишек, у которых было бы достаточно сил и энергии, чтобы ходить. Какие уж там танцы!

А живший в Париже Дмитрий Мережковский не уставал предупреждать Запад, что «душевная болезнь» большевизма может захлестнуть и западный мир, что и Европу может охватить «равенство в рабстве, в смерти, в безличности, в Аракчеевской казарме, в пчелином улье, в муравейнике или в братской могиле», поскольку «русский пожар – не только русский, но и всемирный».

Европейцы Мережковского слушали со вниманием, но не спешили предпринимать что-либо антибольшевистское.

Чекистов же высказывания эмигрантов о стране Советов вообще не беспокоили, но собственных (российских) «врагов народа» они уже принялись искоренять.