Читаем без скачивания Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом-то ущелье, когда-то теплом, подогреваемом подземными пожарами мощных пластов каменного угля, а теперь умирающем, замерзающем находят, наконец, учителя географии, так много сделавшего для науки.
Книга захватывала.
Но сам Леонид Дмитриевич не был склонен к преувеличениям.
«Нашим лучшим ныне пишущим советским фантастом является Ефремов, – писал он мне в декабре 1957 года. – Читал ли ты его книги: „Звездные корабли“, „Великая дуга“, „Белый рог“, „Озеро горных духов“? – И спрашивал: „Чем силен Ефремов? Он ученый с очень широким научным кругозором и, кроме того, прожил яркую, богатую приключениями жизнь: был и моряком, и начальником экспедиции, и т. д. Он свободно берет любую научно-фантастическую тему, потому что у него хорошо организованное научное мышление. Между прочим, так говорил о себе Уэллс: „У меня хорошо организованный мозг“. Уэллс был по образованию биологом, даже написал научную работу. Не случайно так хорошо получился у него „Человек-невидимка“. Я могу тебе назвать еще одного советского фантаста, с которым я был знаком: Обручева Владимира Афанасьевича (в «Архипелаге исчезающих островов“ – это Афанасьев). Характерно, что Обручев, академик, очень свободно обращался с наукой. Понимаешь ли: он мог себе это позволить! В основу «Плутонии» (кстати, написанной, по его словам, в пику Жюлю Верну, который напутал по части геологии в своем романе «Путешествие к центру Земли») положена одна заведомо ошибочная гипотеза столетней давности… Когда я советовался в 1938 году по поводу своей повести «Дорога циклонов» с Героем Советского Союза Евгением Федоровым, только что вернувшимся с полюса, меня тоже поразило, как легко он находит решение тем «научно-фантастическим» трудностям, с которыми я обратился к нему. Он чувствовал себя запросто в мире научных фактов – вот что важно…»
«Еще 20–30 лет назад, – писал Леонид Дмитриевич, – можно было по-дилетантски подходить к научной фантастике, искупая отсутствие твердых знаний богатством выдумки и т. д. Сейчас, сам понимаешь, этого нельзя. Ты можешь быть биологом, а написать об астрономии, это не исключено. Но научное мышление у тебя будет уже выработано, найден метод обработки материала. А затем уж идут фантазия, образный яркий язык, умение представлять характеры людей в сложных жизненных ситуациях, и т. д. Мой совет тебе: живи с широко раскрытыми глазами и ушами, обдумывай жизнь, присматривайся к людям (к людям, а не к проблемам – это относится и к научной фантастике), в центре задуманного произведения поставь человека: ученого, борца, открывателя, новатора. И пиши каждый день – для тренировки. Задача современной советской научной фантастики, по-моему, приобщить широкого читателя к миру науки, научить дальше видеть, заглядывать вперед…»
Когда мы подружились, Леонид Дмитриевич, к сожалению, уже отошел от фантастики. «Через несколько дней уеду до осени на Балтику – заканчивать роман, – сообщал он в очередном письме. – Да, там много будет об Отечественной войне, но есть в романе и современный флот. В войну я служил разъездным корреспондентом в редакции газеты „Красный флот“, побывал на Севере, на Каспии, на Балтике и на Дунайской флотилии. Так что перед военными моряками у меня долг, который я и хочу, наконец, выплатить…»
Он умел выплачивать долги.
Один за другим выходили приключенческие романы и повести.
«Секретный фарватер» (1964), «Бухта Потаенная», «Когти тигра», «Предела нет» (1970), «Эхо бури» (1971). Подвиги морских разведчиков, подводников, матросов, офицеров. В повести «Предела нет!» вдруг опять возник фантастический элемент. В давнем рассказе («Аромат резеды»), послужившем основой для этой повести, некий Герт когда-то подвергался страшным экспериментам, суть которых до него дошла только благодаря попавшему в его руки дневнику фашистского врача. «Он схватил тетрадь так поспешно, что чуть не опрокинул настольной лампы. Торопясь, перевернул несколько страниц, заглянул в начало. Его поразили слова „формула“ и „страх“. Мышьяковистый ангидрид, – записано было там. В числе симптомов чувство страха. Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании наблюдается чувство страха. Окись углерода. Наблюдается также поражение нервной системы: состояние депрессии, бредовые идеи и галлюцинации. Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха у отравленного увеличивается, сознание теряется, появляются судороги». Перечень этот заключался словами: «Но то были лишь предтечи моего лютеола».
В повести «Предела нет!» ситуация была осовременена. «В газетной вырезке, – сообщал главный герой, – дано описание документального фильма, который был посвящен специальным маневрам, проведенным в Англии. Над „полем сражения“ авиация распылила небольшие дозы ЛСД. Ветер (направление и сила его были рассчитаны заранее) подхватил и понес на „позиции“ противника „отравленный воздух“. Эффект разительный! Солдаты перестали подчиняться офицерам, бросили оружие. Некоторые в панике взбирались на деревья».
«Научного образования у меня нет, – не без горечи писал Леонид Дмитриевич. – Это очень мешает в работе над научно-фантастическими книгами. Более 25 лет я проработал корреспондентом, преимущественно в комсомольской печати и побывал кое-где, а главное, встречался со множеством интересных людей. Это и помогло мне написать несколько книг. – (Уверен, что Леонид Дмитриевич хотел написать: несколько удачных или интересных книг, но он терпеть не мог даже намека на хвастовство, – Г. П.) – Первая моя повесть была приключенческая, об Америке – «Мальчик с веснушками» – и печаталась в «Комсомольской правде» в 1936 и 1937 годах…»
В квартире Леонида Дмитриевича в Москве на проспекте Мира царил уют. Хозяин походил на Дон-Кихота (так называл Леонида Дмитриевича Ефремов) – высокий, красивый. Впрочем, мне, мальчишке, все там казалось необыкновенным: стеллажи с собраниями сочинений, ваза с фруктами на столе, какие-то особенные занавески. Я приехал в Москву из Ленинграда после многих личных потрясений, мир казался мне поставленным на голову, а тут – книги, ваза с фруктами, уют, и доброжелательный, внимательный, пристально всматривающийся сквозь очки человек. «Я тебя узнал, – сказал он. – Ты тощий и длинный. Таким я тебя и представлял. Бери яблоки, ешь и рассказывай. Ты типичный астеник, так я и думал. Учти, – улыбнулся он, – в политике и в искусстве астеники часто становятся страдальцами. Тебе надо просто жить, не залезать в мистику, не закапываться в ученых книгах. Работай, влюбляйся, качай мышцы, забудь про высокое предназначение. – Он уже знал, что я пишу стихи, что в Ленинграде побывал у Анны Андреевны Ахматовой. – Читай!»
«Все утро небо плакало, Лишь к вечеру устало. О, как в саду Елагином Тебя мне не хватало…»
«Ты читаешь так, будто стихи у тебя записаны в одну строчку».
«А они так и записаны».
Платов огорченно покачал головой: «Ты поэт».
«А разве это плохо?»
«Конечно, плохо, – честно ответил он. – Для фантастики плохо. Поэзия, как правило, мешает прозе. За редкими исключениями. – Он всерьез так считал. – Поэзия фантастике будет мешать. Поэзия – хищница. Она не терпит соперниц. У поэтов сам их образ жизни мешает глубокой работе. Понимаешь? Хорошо, что ты пока не хам, – смерил он меня каким-то новым оценивающим взглядом. – Часто поэты – хамы. Есть у нас такой Сергей Островой. Пустышка, а держится императором. Странно, странно, – покачал он головой. – Неужели это Долматовский напечатал твои стихи в „Смене“? Он такой высокомерный… Но знаешь, – опять улыбнулся Леонид Дмитриевич. – Я бы на твоем месте все бросил и ушел в газетчики. Самая лучшая возможность повидать мир. Раньше я много ездил, теперь сердце побаливает. Жалею, что после войны не остался в Ленинграде, у меня была такая возможность. Ты ешь, ешь яблоки, – пододвинул он вазу. – Еще будет арбуз, а потом обед. Я, к сожалению, фантастику больше не пишу, знаний не хватает. Но если честно… Если по гамбургскому счету… Подумай над моими словами… Эпоха – это, конечно, Ахматова. Перед нею многое меркнет… Иван Антонович меркнет, – улыбнулся он. – Понимаешь? Разные масштабы…»
В 1976 году, будучи в Москве, я позвонил Леониду Дмитриевичу.
Он был болен, встретиться мы не смогли. А через три года его не стало.
Георгий Иосифович Гуревич тогда сказал мне: «Пришло новое поколение. Никого больше не интересуют исчезающие острова. Деятельные Юлианы Семеновы вытеснили романтичных Леонидов Платовых».
Я кивнул.
Наверное, так.
Но это Леонид Дмитриевич Платов писал мне, школьнику: «Тренируй глаз, фантазию, набивай руку, пиши обязательно каждый день (для себя) – и обязательно о пережитом, перечувствованном, продуманном, близко коснувшимся тебя. Важно научиться хорошо описывать явь…»
