Читаем без скачивания Дядюшка Наполеон - Irag Pezechk-zod

— А разве с дядей Дустали-хана случилось что?

— Да неужели вы, ханум, не в курсе? Уж так он, прости его господь, страдал…

Глаза Фаррохлега-ханум, почуявшей поминальную тризну, алчно блеснули:

— Ах ты боже мой! Как же это, я не слыхала? Когда он отмучился-то? А поминать где будут?

— Да пока не решили, где поминки устроить, он ведь только сегодня скончался.

— Надо же, горе какое! А я совершенно ничего не знала…

— Моменто, я полагаю, хорошо бы вам утешить Дустали-хана.

— Жалко, что час поздний, а то бы я…

— Да что вы, сейчас совсем не поздно, — заверил ее Асадолла-мирза, — я, как раз когда сюда шел, видел, что Дустали-хан только что вернулся домой.

Фаррохлега-ханум заколебалась, а Асадолла-мирза продолжал:

— При той дружбе, которую ваша матушка питала к покойному, я думал, что вы-то уж непременно будете у его смертного одра.

Фаррохлега-ханум решительно встала:

— Да, вы правы, некрасиво получилось. Я сейчас же загляну к Дустали-хану и Азиз ос-Салтане…

Когда Фаррохлега-ханум выкатилась, присутствующие, которые с большим интересом наблюдали, как Асадолла-мирза фабриковал свою новость, облегченно вздохнули. Асадолла-мирза обратился к дяде Полковнику:

— Надо было как-то сплавить отсюда эту старую сову. А теперь скажите, как там ага?

Дядя Полковник с мрачным видом ответил:

— Братец был очень рассержен и отправил меня назад. Сказал, что желает побыть один.

Час спустя в гостиной оставались только Асадолла-мирза, отец и дядя Полковник. Я притулился в уголке и слушал, о чем они говорят.

— Я всерьез боюсь, как бы ага не наложил на себя руки, — говорил мой отец. — Помните, он тогда рассказывал, что Наполеон принял яд после поражения?

Асадолла-мирза отпил немного вина.

— На этот счет я спокоен. Ведь и Наполеон, если помните, когда ему пришлось отречься, выпил яд, но затем, после Ватерлоо, он дожидался, пока его отошлют на остров Святой Елены.

— Ну, нельзя же надеяться, что ага будет следовать каждому шагу Наполеона…

Тут в разговор вступил дядя Полковник, долго сидевший в глубокой задумчивости:

— Асадолла, мне подумалось, может, мне лучше самому поговорить с сардаром Махарат-ханом?

— Поговорить с сардаром Махарат-ханом насчет аги? А какое отношение…

— Да не насчет аги, а насчет меня, — прервал его дядя Полковник. — Насчет моего коврика, который этот индиец забрал, — и дело с концом… Надо же что-то придумать! Это невиданное мошенничество и наглость…

— Господи, Полковник, речь идет о жизни вашего брата, а вы все о коврике!

— Да нет, за братца я не тревожусь. Братец не лозинка тонкая, чтобы эта буря сломила его. Человек, который всю жизнь провел в бою, сумеет выстоять под ударами судьбы.

Асадолла-мирза безнадежно посмотрел на отца:

— Ну, пожалуй, и мне пора. Отправлюсь ночевать под крылышко дражайшей мамаши Дас-хатун!

Шагая вслед за отцом и Асадолла-мирзой к нашему дому, я слышал, как князь тихо и саркастически спрашивал отца:

— Вы не догадываетесь, кто мог рассказать Фаррохлега-ханум эту историю про арест англичанами группы лиц и высылку их в Арак?

Отец остановился и доверительно коснулся его руки:

— Я не совсем понимаю ваши намерения, князь.

— Моменто, моменто, нет у меня никаких намерений, я просто спросил.

— Да нет, нет, вы намекали… Если вы думаете, что я приложил к этому руку, то ошибаетесь. Клянусь духом отца, я сам был в полном недоумении.

Видимо, не только я, осведомленный, как запросто отец обращается с духом своего родителя, усомнился в его искренности, поскольку, когда отец уже скрылся в доме, а я провожал князя, он сказал:

— Ну теперь нет ни малейшего сомнения в том, что зловредный Дустали передал твоему отцу разговор про волчонка.

— Что же делать, дядя Асадолла?

— Ей-богу, мне уже ничего на ум не идет… Я ведь как квартальный лекарь: когда недуг в ранге простуды, я могу прописать липовый цвет или таблетку аспирина, но если болезнь действительно серьезная и запущенная, надо звать профессора… В первый же день я порекомендовал курорт Сан-Франциско, потому что только в этом я специалист. Больной не послушался моих советов… А теперь уже поздно, придется все это большое семейство везти не на курорт, а к профессору, лечить всерьез.

— Значит, вы хотите бросить нас?

— Нет, сынок, просто сейчас у меня ничего не выходит… Надо потерпеть, посмотрим, как пойдет дело с изгнанием дядюшки на остров Святой Елены, а потом уж подумаем…

Тут мы дошли до поворота. Вдруг я увидел, что кто-то издалека бежит к нам.

Это был чистильщик. После приветствий и обмена вопросами о здоровье он заявил, обращаясь к князю:

— Ваша милость, помогите мне в одном деле.

— Моменто, и тебе тоже надо помогать?… Вот удивительно, я с собственными делами никак не разберусь, а сам оказался штатным защитником всех жителей квартала… Так в чем дело? Что стряслось?

— Да вот ага уже несколько дней настаивает, чтобы я собирал свои манатки и катился отсюда. Раза два-три уже передавал через Маш-Касема, не желает, мол, больше, чтобы я тут располагался.

— А ты что?

— Ваша милость, вы сами посудите. Я все это время здесь торчал, у меня и клиенты свои завелись, куда же мне опять перебираться? Разве это дело, с места на место бродить?

— Да нет, я спрашиваю, что именно ты ответил Маш-Касему?

— Ответил, скажи, мол, аге, что я тут останусь… Не могу, мол, отсюда уйти.

Асадолла-мирза даже зубами скрипнул с досады и пробормотал:

— Ответ хуже некуда! Так ведь и правда придется уходить.

Потом он принялся наставлять чистильщика, убеждая его не упорствовать, объясняя, что самое благоразумное будет покориться и устроиться квартала на два подальше. Но чистильщик стоял на своем, продолжая умолять Асадолла-мирзу о поддержке.

— Моменто, моменто, а может, правду люди говорят, что тебя одна из здешних женщин присушила?

После многословных уверений чистильщика, что ничего подобного нет и в помине, Асадолла-мирза пообещал посодействовать ему, насколько будет возможно, а когда чистильщик ушел, расхохотался:

— Ну вот, не было печали! Мало мне своих забот, еще одна прибавилась… Этот мальчишка втрескался в жену Ширали и не желает уходить. А дядюшка, ожидая английских властей, которые заявятся высылать его в Арак, желает, чтобы духу этого парня здесь не было, а то, не дай бог, спугнет англичан… Просто сумасшедший дом какой-то!

— Дядя Асадолла, а вы думаете, дядюшка все еще верит, что этот чистильщик — немецкий агент?

— Возможно, не слишком верит, но сомнение все-таки гложет его душу… На всякий случай он хочет устранить с пути англичан все возможные препятствия.

— Дядя Асадолла, я вам так надоел, что мне право неудобно и говорить вам…

— Да чего уж там, говори, не стесняйся, — смеясь, прервал меня Асадолла-мирза. — Я ведь читаю твои мысли. Ты хочешь сказать, что теперь, когда дядюшка всерьез ожидает англичан, вы с Лейли тоже в опасности. Весьма возможно, но больше ни о чем меня не спрашивай, дай мне подумать до утра, посмотрим, может, что-нибудь придет в голову.

Я опять провел ужасную ночь. Когда я ненадолго засыпал, мне снились кошмары, в которых было перемешано все на свете. Лейли в свадебном наряде, рука об руку с мужем, шла между двух шеренг английских солдат с саблями наголо к подъезду какого-то дворца, а муж ее был не кто иной, как Ширали. Английский главнокомандующий, одетый в шотландскую юбку вместо брюк, оказался вдруг Маш-Касемом. Я вскрикнул, Пури, который выступал за новобрачными, обратил ко мне свою лошадиную морду и жутко заржал.

Следом за женихом и невестой дядя Полковник тащил свой коврик. Практикан Гиясабади в ливрее с галунами и рыжем парике стучал об пол массивной тростью и объявлял: «Жених и невеста!» Доктор Насер оль-Хокама играл на саксофоне. Отец и Асадолла-мирза, взявшись за руки, водили вокруг меня хоровод и распевали песенку на манер американских шлягеров, где без конца повторялись слова «Сан-Франциско», и в ушах моих так и отдавалось эхом «Франциско… анциско!..».

Я опять закричал и бросился бежать. Маш-Касем в своей шотландской юбке направился ко мне и проговорил с английским акцентом: «Уходи, милок, кончено твое дело». Тогда я завопил: «Маш-Касем, ну сделай же что-нибудь! Или ты не друг мне?…» Но он все с тем же английским выговором ответил: «Ей-богу, родимый ты мой, зачем врать? До могилы-то… Моей вины тут нет, с аги спрашивай!» — и я повернулся туда, куда указывал его вытянутый палец. Дядюшка в треугольной шляпе Наполеона восседал на белом коне. Держа в руках баранью ногу, он восклицал: «Вперед! В атаку!» — и я падал, падал, падал под копыта набегавших прямо на меня коней… А одетая в черное Фаррохлега-ханум читала надо мной «Фатиху»…[44]